Артем Мичурин - Полведра студёной крови

Калёное лезвие перехватило старику яремную вену, и его кровь щедро окатила всё каменное изваяние. Шаман завалился на снег, из его рта пошли розовые пузыри.

– Бог простит.

– Ты что? – Пришедший в себя Ткач удивлённо моргал.

– Тебя сейчас порезали и обобрали, вот что. – Я вывернул карманы Отеваха. Там кроме монет лежал пакетик с каким-то белым порошком. – Он ещё и вмазался, чтобы в раж войти.

– М-м-м… – Ткач взял у меня из руки один золотой и положил к подножию истукана. – Пусть будет.

– Алексей, ты неисправим.

– А вдруг он не успел что-то важное сделать?

– Что именно?

– Ну, пошаманить как-то, чтобы нам проход был. Бабу эту золотую умаслить. Вон она, как выла вначале, так и воет, – Ткач кивнул в сторону каменного истукана.

Я ухмыльнулся, взял горсть снега, подошёл к идолу и заткнул дырку в его животе. Завывания сразу прекратились.

– Ещё вопросы есть? Тогда пошли собираться. Часов через пять-шесть стемнеет уже, а у нас ездовые ещё в дорогу не кормлены.

Когда выходишь один на один с коварным, не знающим сомнений и жалости противником, который не собирается прощать и малейшей ошибки, не собирается соблюдать какие-то сраные «законы чести», который обязательно добьёт и поглумится над твоим бездыханным телом, ты, само собой, даже не задумаешься о том, чтобы просить пощады, и не будешь рассчитывать на снисхождение с его стороны. Одновременно и сам готов перегрызть ему глотку, если заняты руки, выдавить ему глаза, если до другого не дотянуться, и при этом обманывать, изворачиваться, заходить сзади, бить исподтишка, заговаривать зубы перед тем, как нанести удар, душить спящего, толкать в пропасть незрячего и есть живьём голодного. Тайга – тот самый противник. Мы вступили на территорию, где никакие договорённости, условности, правила и законы не действовали. Разве что закон природы: жри сам или сожрут тебя. Поэтому ни о какой лыжной прогулке и речи быть не могло, хотя бежалось по зализанному ветром снегу довольно легко, и к середине дня наша процессия выкатилась к огромному заброшенному комбинату, за которым высилась рукотворная гора из выработанной породы.

Ещё издали я услышал странные ухающие звуки со стороны бетонного монстра, казавшегося мёртвым и необитаемым. Будто гигантский дровосек раз за разом опускал свой топор, но в самый последний момент передумывал бить. С расстояния метров в двести к уханью прибавилось завывание ветра, год за годом подтачивающего стены исполинских цехов, похожие теперь на вставные челюсти, раскрошившиеся до такой степени, что из-под бетона выглядывала ржавая арматура. За тёмной коробкой здорового бункера и пристроившимся к нему транспортёром с давно сгнившей лентой что-то мерцало слабым нездешним светом. Вокруг комбината всё стало безликим и серым. В это время природа и так не балует яркими красками, но внезапно сгустившиеся сумерки не оставили даже намёка на зелень в темнеющей за спиной стене из елей и пихт. Наши ездовые начали заметно нервничать.

Мы по широкой дуге обогнули этот памятник бесполезных людских усилий, от которого исходила волна леденящего душу страха, и припустили по почти заросшей мелкой осиной просёлочной дороге в сторону посёлка Попова-Останина. Ещё до того как стемнело, наша запыхавшаяся шестёрка ездовых вкатила на единственную улочку этого селения, состоящего всего-то из семи домов и ныне пустующего магазинчика. Обитаемыми и вовсе оказались четыре хибары. Люди в посёлке выглядели потерянными. С одной стороны, они спокойно пошли на контакт, открывая двери своих жилищ после первого же стука и не впадая в истерику при упоминании о нашем маршруте, с другой – при разговоре отводили глаза и старались поскорее свалить обратно в свои норы. У меня сложилось впечатление, что живут они тут только потому, что кто-то просто не оставил им выбора, и очень боятся разгневать этого «кого-то» неосторожным словом или взглядом.

По-правде говоря, мне особо и не до разговоров было, устал смертельно. Так что, уточнив у местных маршрут и выбрав под ночлег самый крепкий из пустующих домов, я отпустил Красавчика и запер ездовых во дворе. Хорошенько отоспавшись перед трудной дорогой, ещё затемно наш табор отправился в путь. Двигались довольно споро по просеке, которая только и осталась от «бетонки», обозначенной на карте, покоящейся в моей голове. Ни на какой обед останавливаться не стали, стараясь пройти как можно больше в светлое время суток, когда ещё не так холодно и спутники видят, куда идут, а не тыкаются в ели, как слепые котята.

Ненавижу холод. Самое лучшее, что может предпринять живое существо зимой, – это впасть в спячку. Но я так не умею. Поэтому обычно на три месяца в году просто закупориваюсь в своей арзамасской берлоге и коротаю время за книгами под рюмочку-другую хорошего самогона, лишь изредка выбираясь в бордель да за съестным, если совсем уж осточертеет жрать свои припасы. Делами занимаюсь редко. Да и не так уж много заказов зимой – мёртвый сезон. Мертвее не бывает. Я бы и сейчас не затевал всю эту лыжную канитель, кабы не Ткач. Уж больно хороша возможность, чтобы упускать её. Ведь к весне мой заклятый товарищ вполне может оклематься и свалить либо, наоборот, – отдать концы, замёрзнув спьяну под забором. Нет, всё правильно, тянуть было нельзя. Если идти, то сейчас. Но, сука, все эти правильные решения нихуя не согревают.

Пока шли, было ещё ничего, даже взопрел слегка, несмотря на не слишком тёплый плащ поверх лёгкого свитера. Но в первую же ночёвку на свежем воздухе я прочувствовал все прелести зимнего похода. Да какого там «зимнего»? Осень ведь на дворе! Что же будет, когда обратно пойдём?

Как стемнело, поднялся ветер. До того обжигающий, что пришлось заматывать лицо шарфом, чтобы не заработать обморожения. В тёмный лес с санями не углубишься особо, а редкие деревца от порывов не спасают.

Ночёвка в лесу, когда холод начинает медленно подбираться снизу сквозь многие слои одежды к твоему уставшему от долгого дневного перехода телу, даже несмотря на подстилку из пышных еловых лап и хорошо протопленную палатку, – не самая приятная в этой жизни вещь. И спирт тут никак не в помощь, а скорее наоборот. На короткое время он, конечно, согревает, но скоро становится просто лишней жидкостью, просящейся наружу и охлаждающей изнутри и без того остывающий организм. Ой, бля, никогда ещё не ждал наступления утра с таким нетерпением. Трижды проклятая палатка, так легко собиравшаяся в лавке, оказалась невообразимой хуетой в тайге. Она перекашивалась, в ней дуло, труба сраной ткачёвской печки не пролезала в предусмотренную для неё дыру, а сама буржуйка на сырых дровах чадила так, что мы едва не угорели.