Артем Мичурин - Полведра студёной крови

– Дай, – Ткач протянул руку.

– Ты что, ещё и читать умеешь?

– Представьте себе, ёптыть!

– Не могу.

– Тогда бросаем жребий, кто первый.

– Приготовь пожрать, тогда вслух почитаю.

– Замётано. А я вслух поем.

– Вали, набирай снег. – Я сунул Ткачу котелок и открыл тетрадь. Это был дневник. Писала женщина. Судя по всему, мать нашего сумасшедшего Альбертика, который уже пришёл в себя и рыдал в уголке, размазывая сопли.

– Сначала чай. – Ткач брезгливо отставил с печки хозяйский чайник, покрытый отслаивающимся нагаром. – Читай уже.

«27.09.2016

Я долго не решалась писать. Зачем? Всё равно через несколько месяцев мы с Альбертиком умрём. Но потом я подумала, что кто-то из убежища найдёт этот дневник и передаст ему. Константину. Моему любимому Косте, отцу Альбертика. Я не сомневаюсь, что он жив и что он там, внутри. Нам с Альбертиком ведь совсем чуть-чуть не хватило везения. Я, дура, когда собиралась, взяла с собой и золото, и деньги, и паспорт, и медицинскую страховку, и даже зачем-то жировки за последний год. А карту доступа не взяла. Вспомнила на выезде из города и хотела сойти с автобуса, но они не остановили. И правильно сделали. Автобус всё равно был последний.

Но я-то надеялась, что нас пропустят. Глупая. А теперь мы тут, он там, а бесполезная карта доступа погибла вместе с Карпинском. Хотя что ей будет, железке, лежащей в железном сейфе. Смотрю сейчас на ключ, на этот символ напрасной надежды, и плачу. И Альбертик плачет…»

Я встал с табурета, вынул нож и шагнул к Альбертику.

– Правильно, Кол, пусть старик больше не мучается, – осклабился Ткач.

– Всё-таки ты неисправимо кровожаден, Алексей. – Я срезал ключ со шнурка, болтающегося на грязной, словно у трубочиста, шее хозяина норы. – Лучше помоги найти паспорт его мамаши. А, вот, сам уже вижу. – Мятая книжица обнаружилась в жестяной коробке на полке, вместе с фотографиями, на которых была запечатлена всё та же женщина и усатый мужик в военной форме.

– Улица Мира, дом пятьдесят шесть, квартира тридцать два. Хм. – Я достал из разгрузки рисунок, что дала мне Саманта. – Это совсем рядом. У тётки Сэм улица Мира, пятьдесят девять. – Рисунок и паспорт легли рядом в разгрузку.

– Читай ещё. – Ткач устроился поудобнее в предвкушении этой занимательной истории о том, как один персонаж умер, а второй сошёл с ума.

Я его понимаю. Человек легко, как губка, впитывает чужую трагедию, пропуская её через себя, и так же легко забывает о ней уже через несколько минут. В подсознании остаётся лишь «хорошо, что не со мной» и «со мной-то такого не будет».

– Вынужден тебя разочаровать, Алексей.

– Что такое?

– История короткая. Всего в три листка. В середине какая-то муть с рецептами каши из корешков и травяных настоек, а в конце вот это:

«12.11.2017

Мне осталось совсем мало. Не знаю, найду ли сил написать что-то ещё в следующий раз. Не могу есть. Нет аппетита. Во рту только вкус собственной крови и волос. Волосы везде: на подушке, на полу, на столе и в этой мерзкой каше. Не представляю, как мой бедный Альбертик это ест. Меня вчера вырвало прямо в миску. Осталось только два зуба. Ногти тоже сходят, и карандаш держать неимоверно больно. Холод и темнота. А Альбертик барахтается. Носит воду, занимается стряпнёй. Вчера нашёл где-то немного масла, и теперь мы иногда зажигаем лампу.

Я всё. Сколько ещё протянет Альбертик, не знаю. Что можно требовать от десятилетнего ребёнка?»

После этого риторического вопроса на полстраницы легла жирная загогулина, заканчивающаяся кляксой от раскрошившегося грифеля. Видимо, мамаше Альбертика поплохело.

– У бабы, похоже, была лучевая, – прокомментировал Ткач, ковыряясь щепкой в зубах.

– Не факт. При цинге все те же дела: кровь из дёсен, зубы, ногти и волосы летят. Да и Альбертик этот не выжил бы, получи он дозу.

– Ну, хер его знает. Тебе виднее.

– Хорошо если цинга. Иначе топать в Карпинск стрёмно.

– А где он, этот Карпинск?

– Недалеко. Кстати, Ткач, ты в курсе, что дежуришь первым? Лично я – спать.

– И как попасть в этот твой Карпинск? – Ткач явно не горел желанием тащиться неизвестно куда, неизвестно зачем и уходить от такого близкого, но пока недоступного хранилища. Мне его настроение понятно. Вот он – чемодан без ручки, набитый ништяками. Унести нельзя, а бросить жалко.

– Пойдем опять до Кытлыма, а там всё время по дороге Кытлым – Карпинск, никуда не сворачивая. Да… Кому я объясняю? Ты всё равно не запомнишь, – махнул я рукой.

– Километров-то сколько?

– Около шестидесяти, – ответил я, и мой напарник присвистнул. – Но не по тайге, поэтому дойдем быстро.

– Твоими бы устами мёд пить, а почему-то всё дерьмо хлебаем.

– Зато живы и в деле. Или тебе опять на промятый диванчик в Соликамск захотелось? Так вали, каких-то полторы сотни километров с этими менквами на шее. Ты мне всё равно уже нахер не сдался. Без тебя пластину эту достану.

Мой расчёт оказался верным. Больше, чем убитым, Ткач боялся стать лишним, никчёмным и никому не нужным. А быть при этом ещё и наёбанным компаньоном являлось для него верхом непотребства.

Играть на струнах человеческой души мне и до этого приходилось довольно-таки часто. То выманивал клиента на улицу из неприступного дома, сфабриковав любовную записочку его жене, то полировал самолюбие и гордыню цели, втираясь к ней в доверие. Брал «на слабо», вызывал на банальное «пойдём выйдем». Чем туже натянуты струны: ярость, алчность, ревность – тем сложнее сфальшивить на них. Ткач в этом смысле вообще был идеальным объектом для практики. Простой, как три копейки. Через два дня, когда мы уже подходили к Карпинску, мой напарник был готов сожрать всех менкв без соли, выебать и высушить Рокотуна и вскрыть хранилище консервным ножом. От былой ипохондрии не осталось и следа. Я даже загордился собой. Однако чувство гордости быстро вытеснилось удивлением, смешанным с тревогой, когда показались окраины нужного нам города.

Вроде бы обычные пятиэтажки, как везде, но первая же из них блеснула на солнце целыми незамутнёнными стёклами окон по всему фасаду! Странной мне показалась и сама дорога сразу после стелы с рельефной надписью «Карпинск», с которой мы были вынуждены сойти на обочину. Эта дорога была очищена от снега и убегала вперёд тёмной шершавой лентой.

Мы разгрузили нарты, без того изрядно полегчавшие с начала их пути, распихали провиант по вещмешкам и отпустили Красавчика на вольные хлеба до утра, условившись, что лохматый любитель мансийских яиц будет ждать нас у стелы.

– Гляди, – Ткач показал на расстилающуюся перед нами улицу Мира. Нарядные целёхонькие домики по обеим сторонам, стёкла у всех тоже на месте, по убранным от снега тротуарам туда-сюда снуют одетые в яркие шмотки совершенно безоружные горожане, по мостовой изредка проезжают грузовики и легковушки. Все чистенькие, и ни одного наваренного металлического листа! Поразительная беспечность и расточительство!