Игорь Осипов - Лешие не умирают

Максимыч провалился в сон. Дом окутал его заботой и уютом, убаюкивая теплом, звуками житейской возни матери на кухне, тихим монотонным голосом отца, который рассказывал очередные новости. Последнее, что он еще слышал, – это как мама возмущалась, что сын шляется целый день голодный по поверхности, и она сейчас что-нибудь быстренько придумает. Он сел рядом с отцом, откинувшись на спинку старенького дивана, честно собираясь дождаться этого «чего-нибудь». Накопившаяся за день усталость тут же взяла в плен, спеленав по рукам и ногам, положила пудовые гири на веки. Он даже не понял, как очутился в своей кровати, и заботливые руки матери укрыли его колючим, но таким желанным одеялом. Провалился в омут Морфея – без сновидений, какой-то предварительной дремы. Чик – и выключили сознание.

Чик – и включили.

Утро. Черт его знает – утро ли? Свет в коридоре горит. Ночью его приглушают, оставляя только дежурные лампы. Значит, уже день.

– Кто сказал, что Бог снов ласков? Влепил, как дубиной по башке, да так, что она гудит до сих пор. Гудит и урчит. – Максимыч потянулся.

Из коридора аппетитно потянуло котлетами и снова заурчало. «Слава богу, это в животе, а не в голове. Неудивительно, я же ел последний раз больше суток назад». Максим сел на кровати, свесив босые ноги на холодный кафельный пол, и еще раз потянулся. В темную комнату заглянуло лицо матери, обрамленное светлыми волосами, светящимися в свете электрической лампочки, как нимб.

– Проснулся? Вставай, соня, уже второй раз котлеты разогреваю, – мать улыбнулась и исчезла за дверью.

«Хорошо дома! Почему-то эта мысль приходит в голову только после тяжелого рейда, и хватает ее ровно на день. Да какой там на день – уже к обеду буду метаться по бункеру, ища повод, чтобы выйти на поверхность».

Котлеты удались. Максим, честно, и не знал, что мама делала плохо. Если она бралась за дело – сделано оно было на все сто, а может, даже и на двести. Причем независимо от того, котлеты это или сложная операция. Прямо посреди завтрака, а скорее, судя по стрелкам на часах, обеда, когда Максим с сомнением приглядывался к четвертой котлете, в комнату заглянул Латышев. Он бесцеремонно уселся рядом с другом, заглянув в его тарелку.

– Котлетки? Не будешь?… А я поем. Пока ты тут дрыхнешь, я, как заведенный, по всему Измерителю ношусь, – он подвинул тарелку к себе, отобрал у Максима из рук вилку и запихнул котлету к себе в рот целиком. – Ты жнаешь… блин, горящая, – он прожевал котлету и помахал рукой на обожженный язык. – Еремин с Васильевым группу формируют. Ты да я, Торгачев нам в начальники экспедиции, ему в помощь двух-трех пулеметчиков – еще не решили, Васильев пулемета еще одного жмотится – двух водил, ну и медика.

– А чё так мало?

– Народу много назад везти надо, поэтому загрузка по минимуму.

– Не хватит. Надо еще хотя бы парочку: Молодого взять, ну и Данилу.

– Данилу не пустят, я уже предлагал. Он большой, да и дома оставить надо же кого-то. Но Молодого можно выторговать, – Саныч с тоской посмотрел на еду, стоящую на краю стола. – Слушай, дай мне еще котлетку? Голодный, как волколак, а Маринка, мать твоя, такие вкусняшки делает, что можно вместе с вилкой проглотить.

– Бери, конечно, – Максимыч подвинул сковородку ближе к другу. – А медиком кто? Тетя Надя, вроде, уже немолода, да и на поверхности не была ни разу. Неужто батя мой собрался?

– А вот тут смешно. Да, он хотел, но Еремин сказал: негоже, чтобы Сенатор в полевого санитара переквалифицировался. Тогда Максим рекомендовал… – Латышев запихнул себе в рот очередную котлету и многозначительно замолк, пережевывая.

– Да не томи уже…

– Да что тут непонятного – Алинку твою! Сказал, что ручается за нее. А она, как услышала, что ты в группе, так чуть опять из «комбеза» не выскочила – когда, говорит, поедем? Готова хоть прямо сейчас.

– Кто?!! – Максим замер, переваривая информацию. – Они что там, с ума сошли? Она ж безбашенная!

– Не, тут ты не прав. После той экскурсии на поверхность подуспокоилась чуток девка.

– Именно, что чуток!

Саныч усмехнулся.

– Не наговаривай на девчонку. Нормально ее поверхность подрихтовала. Мозг вывихнутый вправила – и на место поставила. Делом, видишь, занялась. Поняла, что амурные дела – это совсем не главное. Да и то, что наверху творится, она посмотрела и, думаю, теперь дуром не полезет туда, куда не следует. Слыхал: за битого двух небитых дают, – он отодвинул пустую тарелку. – Да и кого тогда, если не ее – мать твою или отца?

– Я с ней поговорю… Если из-за меня… чтобы и не думала.

– Спустись на землю. Конечно, из-за тебя, как же иначе. Но не только. Частично, так сказать. – Латышев поднялся. – Ладно, ты тут разбирайся со своими бабами, а я пошел Молодого выторговывать. А то действительно маловато как-то – будем метаться по всему автобусу.

Максим проводил взглядом скрывшегося за дверью друга. Слова его заставили задуматься. А действительно – чего он хочет? И важно ли то, чего он хочет? Он хочет быть с Ириной, а она против. Зато Алина хочет быть с ним, против чего уже он сам. Вот такая «мертвая петля», и как из нее выбраться, Максим не знал. А впрочем, что врать-то себе – знал. Способ был один: разрубить этот узел, потому что, распутывая его, запутаешь еще больше.

«Даже и не знаю, что лучше: умереть или вот так лежать одной… прикованной к кровати. Это уже последняя стадия одиночества, когда даже перевязка, сопровождающаяся острой болью, превращается в радость. Потому что не одна, потому что рядом Алинка, тетя Марина. Даже пускай дядя Максим, хотя он особенно не церемонится, и во время его перевязок хочется просто выть от боли».

Ирина попыталась немножко повернуться на бок, но долго пролежать так, когда нога зафиксирована на шине, не смогла: от неудобной позы заныл сустав вывернутой ноги, и пришлось лечь обратно на спину. Взгляд уперся в опостылевший потолок, изученный до мелочей. Казалось, закрыв глаза, можно восстановить его в памяти до самой последней шероховатости, воспроизвести в точности «рисунок» трещинок на старой штукатурке. Ирина с тоской скосила глаза на стену. Белый кафель тоже нисколько не изменился за те последние пять минут, пока она на него не смотрела. «Кто сказал, что белый цвет успокаивает? Он раздражает… нет, не так – он бесит! Куда все подевались? Ту же Алинку где черти носят? Сестра называется – бросила меня тут одну. Хоть бы книгу какую принесла». Что мечтать о несбыточном, врачи строго-настрого запретили читать. Первое, что попросила Ира, когда сняли повязку с глаза, – принести книгу из дома, но получила категоричный отказ. Алинка, не послушавшись, притащила из дома томик ее любимых стихов, который стоял у Иры на полке над кроватью вместе с другими книгами, но схлопотала от тети Марины такой нагоняй, что, когда Ира попросила это снова, сделала такие глаза, будто та потребовала принести ей флакон с ядом. Очень хотелось домой – в маленькую комнатку, которую они делили с сестрой. Не было бы так одиноко. Туда навещать ее смогли бы приходить друзья, ученики, Максим… «Вот его я бы хотела видеть в самую последнюю очередь. Слишком больно! Душу выворачивает наизнанку. Не могу…»