Игорь Резун - Укок. Битва Трех Царевен

До конца июля у Клавы жили две девушки-баптистки, тихие, шепотливые и страшные, как церковные крысы. А потом они съехали, так как в местной общине произошел раскол. И дед Клава озаботился поиском новых жильцов. А это требовало хлопот.

Случилось это в начале августа, когда над городом сливочным кругом спокойного, безветренного дня расплескалось горьковатое ощущение безвозвратно уходящего лета: для кого последнего Такого, для кого — просто последнего.

Клава сидел на скамейке во дворе, у щербатого стола, который с семи до одиннадцати занимали доминошники, и под сенью вечных тополей читал газету. Газеты он читал исключительно правоверные, красного толка, и особенно нравились ему материалы, обличающие современную элиту. В том числе научную, продающую наши родные секреты масонам и иным жидам — оптом и в розницу. Он шевелил губами, проговаривая каждое слово, когда к столу приблизились трое.

Странная это была троица. Так показалось Клаве, и весь последующий разговор прошел с чувством неприятного сосания под ложечкой. Причем на рациональном уровне Клава не мог себе объяснить это ощущение: вроде и гости были не из короткоюбочных-длинноволосых, а, поди ж ты, на деревянной скамейке дед Клава почувствовал себя, как в пятьдесят первом на нарах в тюрьме новосибирского УМГБ, когда его допрашивали по делу о вредителях, сыпавших песок в подшипники новеньких комбайнов «Сибсельмаша».

Двое молодых людей и девушка. Девушка, на которую сразу обратил внимание Клава, в глухих, закрытых туфлях-лодочках, чулках коричнево-телесного цвета, коричневой же юбке ниже колен и в таком же глухом, тесном пиджачке. Правда, в вырез его подозрительно жарко дышала молодая грудь, но в целом девица оказалась одета прилично, сразу расположив к себе. Единственное, что смутило Клаву, — японский веер, трещавший в руках молодой барышни. Она его то складывала, то раскладывала… Буржуазные штучки! Но вот парни…

Один топтался сзади, оттопырив толстую губу, — прыщавый, долгорукий, черноволосый и какой-то помятый, в неуклюже, мешком сидящем костюме, с неумело завязанным галстуком. Небрежно проглаженные штанины спускались на стоптанные кроссовки с рваными шнурками и потрескавшимися носами. В руках он держал тяжелый, нагруженный пакет.

Третий… третий вообще был странен. Он не снимал темных очков, и если черные глазки девушки под прилизанными на лбу, стянутыми в пучок волосами Клава видел, если потухшие глаза того парня в кроссовках скользнули по нему, то третий остался непроницаем. Он был худощав и высок, темные волосы сидели на голове, как нарисованные. Не было у него ни усов, ни бороды, и удивительно безликим казался правильный овал лица. Черный костюм, черный галстук-селедочка, папка под мышкой. И глуховатый голос.

Гости спросили, не сдает ли Клавдий Павлович Саватеев квартиру.

— А… обождите?! А чего ко мне?! — насторожился дед.

Они объяснили. Соседка порекомендовала. Они студенты, им нужно заниматься в научной библиотеке, поэтому ценность жилья — в близости к ней. Все было бы хорошо, не знай дел Клава эту соседку лично. Она умерла год назад.

Он сглотнул слюну. В кустах отвратительно верещали кузнечики.

— А… эта! Студенты… Эт-та хорошо. Студенческие билеты ваши позвольте, значится, предъявить!

Троица переглянулась, очки главного семафорно сверкнули. Потом девушка открыла сумочку и достала оттуда — нет, не пачку студенческих. Пачку долларовых бумажек. Перехваченных резинкой. Из сумочки, видимо, из невыключенного плеера, донеслось жужжание: будь дед Клава знатоком английского, он сразу бы распознал щебечущий, хрипловатый и нарочито простой голос Сюзанны де Веги, славящейся исполнением своих песен почти без аккомпанемента. Но Клава только закрутил головой. Солнце перестало светить, кузнечики умолкли, а долларовый знак замерцал где-то над ним, как горний ангел.

— Так, значится… — Дед Клава уронил газету и облизнул сухие губы. — А эта… развратничать не будете?!

Девушка молча нагнулась, подняла газетный лист, отряхнула и вежливо положила на стол. При этом края пиджачка слегка разошлись и обнажили татуировку. Если бы дед Клава был силен глазами, то увидел бы на верхней части правой груди девушки зеленоватую половинку венка неизвестно какого растения, но — половинку ровно по вертикали. Однако старик принял это за обыкновенное родимое пятно. Он поморгал глазами и, понимая, что бессмысленно уже что-либо спрашивать, выдавил:

— А деньги — сразу! За год, вот!!!

Очкастый назвал сумму. Дед Клава, еще ошарашенный, кивнул. Тогда очкастый посмотрел на девушку, и она начала отсчитывать деньги. Свет, падавший из дыр тополиной кроны, лился по ее черным, гладким, как смазанным маслом, волосам. Веер высовывался из-за острого локотка.

И что-то почудилось деду Клаве, когда эти бумажки начали движение к нему. Какое-то слово, похожее на шелест или скрип: абрас-с-с… Абраксас… Но он уже не задумывался. Он торопливо принимал доллары, в нетерпении их пересчитать, а девушка говорила жестко:

— Договор будем заключать? Ключи.

— Договор? Зачем договор! — Дед Клава поднял слезящиеся от радости глаза. — Какой такой договор, девонька?! За все уплОчено.

— Ключи! — гулко повторил очкастый.

Дед Клава подскочил, оторвав плоский зад в галифе от скамьи. Ключи он хранил дома. Но отчего-то тот, очкастый, тихо произнес:

— Ключи у вас в кармане… брюк!

И совершенно ошарашенный дед Клава, сунув руку туда, обнаружил ключи от квартиры в Октябрьском. Он неверяще смотрел на них: это зачем он их вытащил-то сейчас во двор? Ключи забрала из его морщинистой ладони белая лапка девушки.

Перед тем, как они ушли, очкастый повернулся и тихо попросил:

— Не беспокойте нас, пожалуйста. Мы будем усиленно заниматься!

И ушел. А Клавой овладела странная слабость. Он сидел и, скрипя зубами, смотрел, как девки идут в его подъезд: курить, стряхивать пепел на ступени, хлебать пиво. Сил подняться не было.

Но доллары, в курсе которых дед Клава разбирался, как любой российский пенсионер, приятно согревали карман галифе.

…А спустя пятнадцать минут, метрах в двухстах от этого уютного дворика, влажно дышащего в тени тополей, троица зашла в пролом в стене строящегося корпуса областной больницы. Шли молча. Мимо штабелей плит, мимо ободранных строительных вагончиков — жизнь на стройке замерла в прошлом году, после очередной невыплаты зарплаты. В этом узком промежутке между вагончиками они остановились.

Девушка первая молча сбросила туфли, став маленькими ногами в коричневых чулках на засыпанную щебнем площадку. Сбросила прямо в глину коричневый пиджак и юбку. Сейчас она была почти нага, груди мячиками колыхались на молодом теле, покачивая малиновыми сосками. Татуировка чернела пятнышком. Так же неторопливо, не обращая внимания на то, как на нее смотрит губастый и прыщавый их спутник (он же только с отвращением сорвал с шеи петлю галстука), она избавилась от колготок. Очкастый с папкой некоторое время равнодушно смотрел в небо, потом обронил: