Дмитрий Глуховский - Метро 2035

– Артем. Артем! Господи, еб твою! Да что она в тебе нашла-то?! Неужели она этого не видит?

– Не видит чего? – спросил Артем негромко, потому что воздуху не хватило громко спросить.

– Что ты шизоид! Началось с черных, теперь вот заговором продолжается. Они тебе мозг выжрали, твои черные! Ей-то ты про черных, небось, исповедался? Что не на‑а-адо их было… Ракетами. Что они были добренькие. Что ангелы на земле. Что божье посольство. Что последний шанс человечеству выжить. Что нужно было просто говорить с ними. Впустить этих тварей к себе в череп. Расслабиться и получать удовольствие. Как ты. Как ты!

– Я, – сказал Артем. – Я вот что. Да, я это все вам рассказывал, и еще раз скажу. Мы, уничтожив черных, совершили самую страшную ошибку из всех возможных. Я совершил. Не знаю насчет ангелов, но уж демонами они точно не были. Как бы они ни выглядели… И да, они искали с нами контакта. И да, меня выбрали. Потому что… Потому что это я их нашел. Мальчишкой. Первым. Как я и говорил уже… И да, они меня… Вроде как усыновили, что ли? А я этому противился. Боялся, что они меня как куклу балаганную на пальцы натянут… И превратят во что-то… В свое. Потому что я был кретин, и трус. И я был такой трус, что я их на всякий случай всех… Всех до единого… Ракетами этими вашими… Лишь бы не проверять, что будет, когда они со мной заговорят. И такой был трус, что уже понимал: вот я только что уничтожил новый вид разумной жизни! И наш – последний! – шанс! – выжить! – а мне все хлопали, за это самое хлопали – бабы, дети, мужики – думали, я их спас от чудовищ, от монстров! – идиоты несчастные! – а я! – я! – я их всех обрек! – обрек! – торчать под землей – всегда! – пока не сдохнут они все! – и бабы! – и ребятишки их! – и те, кто у них родится! – если вообще!

Мельник смотрел на него холодно, бесстрастно. Артем не мог его заразить ничем: ни виной, ни отчаяньем, ни надеждой.

– Мы не должны это были делать! Мы просто так озверели тут, под землей у себя, что на любого бросаемся, каждому вцепляемся в глотку, кто к нам слишком близко подойдет… Черные… Они нас искали. Симбиоза с нами. Мы бы смогли вернуться наверх, если бы объединились… Они нам во спасение были… Даны… Посланы… Проверить нас. Заслуживаем ли мы прощения… За то, что сделали… С землей. С собой.

– Ты мне это уже проповедовал.

– Да. И Ане вашей. Вам двоим только рассказал. Больше никому. А остальным… Стыдно даже теперь признаться. Трусом был, трусом остался.

– И хорошо. Хорошо, что трус! Зато на свободе разгуливаешь, а не в дурдоме в смирительной рубашке – головой о стенку… Я ее предупреждал. Дуру. Ты же буйный! Ты в зеркало на себя посмотри! Будь моя воля…

Артем помотал головой.

– С ними – все… Кончено. Но… Но ведь… Если есть другое место, где можно жить… Где живут… Тогда… Тогда еще не все потеряно.

– Тогда вроде и не так страшно все, что ты устроил этим своим братьям по разуму, а? Ты за этим наверх шляешься? За этим в эфире торчишь? За индульгенцией?

Зажав папиросу в зубах, он левой живой рукой выкрутил колесо своей коляски, выкатил ловко из-за стола. Подъехал близко.

– Можно закурить? – попросил Артем.

– Ты ебнулся, Артем! Ты понимаешь? Тогда, на башне! И то, что ты сейчас делаешь… Это все воображение твое. Это шиза. Нет, нельзя закурить. И все, Артем. У меня в двух станциях война начинается, а ты… Иди, Артем. Уходи. Ты мою дочь там одну оставил?

– Я… Да.

– Как она?

– Хорошо. Нормально. Все нормально с ней.

– Я очень надеюсь, Артем, что она тебя бросит. Что она найдет себе нормального мужика. Она заслуживает большего, чем зацикленный психопат, который раздетым по поверхности таскается. И ради чего тогда это? Оставь ее, Артем. Отпусти ее. Пусть вернется. Я ее прощу. Передай ей, пусть вернется.

– Я передам. С условием.

Мельник выпустил пар, жар через самокрутку.

– С каким же? На что жену променяешь?

– Эти трое, которые на Рейх пойдут с конвертом. Я буду четвертым.

Уходили с Боровицкой.

Красно-кирпичной, уютной, похожей на читальню средневекового университета. Заставленной стеллажами с книгами, украденными наверху, в Великой Библиотеке, и дощатыми столами, за которыми эти книги изучались и обсуждались; населенной книгочеями-чудаками, которые называли себя браминами, хранителями знаний.

Над столами низко свисали лампы с матерчатыми абажурами, давая мягкий, добрый свет – и в средневековье, каким Артем его видел в исторических книжках с картинками для детей, проникал дух московских квартир, каким он его помнил картинками, вырванными из книжки своего собственного короткого – четырехлетнего всего – детства.

Арки были забраны под жилые комнатки; Артем проходил мимо одной – настигло из прошлого, из первого появления его в Полисе: ночевка у доброго человека, разговоры до поздней ночи, странная книга, которая все убеждала, что в рубиновых кремлевских звездах демоны были заточены, и что в каждой октябрятской звездочке малый бес сидел… Смешная книга. Правда всегда и проще, и жутче, чем люди могут придумать.

Нет больше того доброго человека, и звезды погасли.

И Мельника того, что встречал тут Артема, закинув «Печенег» на плечо, обвешанного пулеметными лентами Мельника-сталкера, боевого командира, который всегда впереди отряда, который первым в любое пекло, больше нет.

И того Артема – тоже. Оба обуглились.

А Летяга вот был тот же: косой глаз, спинищей туннель заткнуть можно, и улыбка такая, как будто он шнурки у твоих ботинок связал вместе и все ждет, когда ты споткнешься; самому ему – двадцать семь, а улыбка у него – от десятилетнего. Несгораемый человек Летяга.

– Ну! – вот он эту свою улыбку расчехлил. – Можно тебя поздравить, значит? Вернул тебя старик?

Артем покачал головой.

– А что… Испытательное задание?

– Лебединая песнь. Я только до Рейха с вами.

Летяга перестал лыбиться.

– Чего ты там забыл?

– Человека одного надо вытащить. Очень надо вытащить оттуда одного хорошего человека. Не вернусь за ним, его вздернут.

– Рисковый ты. Женщина хотя бы? – подмигнул ему Летяга.

– Пожилой мужчина. С бородой.

– Ну… – Летяга хрюкнул. – Дело ваше, но… Эээ…

– Вот ты идиотина. Помолчи, – удерживая расползающиеся губы, попросил его Артем; неловко было перед Гомером.

Но не смеяться не получалось. Смех шел из него наружу – пережеванный, вязкий, едкий; корчило его от смеха, выматывало, опустошало – и Артем опустился на скамью, чтобы не вставать на четвереньки. Смехом, непереваренное, лезло изо рта обратно все, что метро его заставило в последние дни сожрать. До слез в глазах смеялся, до заиканья. Набрал воздуху – и снова. Летяга смеялся с ним заодно – может, о своем; а может, и ни о чем.