Дмитрий Глуховский - Метро 2035

– Я не знаю, – сказал Артем.

– Орден, а? Стоило бы мне, дураку, догадаться, что именно ты делал в Полисе, сталкер.

– МЫ НИКОГДА НЕ ДАДИМ В ОБИДУ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ! МЫ БЕРЕМ ТЕАТРАЛЬНУЮ ПОД СВОЮ ОПЕКУ! МЫ ЗАЩИТИМ ЕЕ ОТ ПОЛЧИЩ УРОДОВ!

– Кто такой Бессолов?

– То есть ты и правда понятия не имеешь, что хочешь вручить фюреру?

– Это не мое дело. Я просто выполняю приказ.

– Ты нравишься мне все больше и больше! Я бы сказал, ты мой идеал, – Дитмар усмехнулся. – Сказано человеку: взорвать переход – взрывает переход. Сказано: вручить конверт черт знает с чем и черт знает от кого – и это сделает. Сказано: сунуть яйца под пресс – и тут нельзя отказать! Больше бы таких, как ты!

– И МЫ ГОТОВЫ ЗАПЛАТИТЬ ЛЮБУЮ ЦЕНУ ЗА ПРАВО НАЗЫВАТЬСЯ ЛЮДЬМИ!

– Гомер жив? – спросил у него Артем. – Что со стариком моим? Где он?

– Жив. Тебя ждет, – успокоил его Дитмар.

– Я хочу сначала его забрать.

– Предсказуемо. Поэтому к нему мы и идем. Вот что в тебе, сталкер, еще хорошо – это твоя предсказуемость. Одно удовольствие с такими людьми работать.

Караульные скрежетнули каблуками, старший выкинул руку; даже в глаза Дитмару глядеть побоялся. Стали подниматься по стесанным ступеням.

– Ты… Зачем тебе эти погоны? Ты ведь никакой не унтер, да? Кто ты?

– Я-то? Инженер человеческих душ! – подмигнул ему Дитмар. – И немного волшебник.

Переход был отдан казармам; в прошлый раз Артема с Гомером сюда не пустили. Рядами шли нары. Козыряли дневальные. Хмурился с плакатов фюрер. Свисали с потолка штандарты Железного легиона: серый кулак, черная трехпалая свастика. Громкоговорители росли из стен, как грибы, перекрикивали друг друга:

– ПУТИ НАЗАД НЕТ! И МЫ НЕ СОБИРАЕМСЯ ОТСТУПАТЬ! РАДИ ВАШЕГО, РАДИ НАШЕГО БУДУЩЕГО! РАДИ БУДУЩЕГО НАШИХ ДЕТЕЙ! РАДИ БУДУЩЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!

– На что вы рассчитываете с этим конвертиком? – Дитмар хмыкнул. – Поезд уже идет, его не остановишь, хоть на пути бросайся. Театральная будет нашей. И Площадь революции будет. Красные ничего не смогут. Им свои голодные бунты подавлять еще. Половина грибов стухла из-за этой сухой гнили. Идет как пожар.

– Кто такой Бессолов? – повторил Артем; думая: от кого Мельник станет принимать приказы?

– Понятия не имею.

– Почему тогда письмо от него важней письма от Мельникова?

– Мне не письмо от Бессолова какого-то важней, сталкер. Мне ты важней.

Кончились казармы; загромоздились укрепления, ежи, колючая проволока; зачернели пулеметы, развернутые стволами вперед – туда, куда Дитмар вел Артема; залаяли сторожевые псы, передразнивая фюрера; а потом в их рваный стих пением влился протяжный мужской стон, с которым, наверное, из какого-то человека уходила жизнь. Пушкинская, понял Артем. Дитмар вел его на Пушкинскую.

– Он там? На Пушкинской? Ты обещал его не трогать!

Они остановились у кирпичной стены в потолок с железной дверью. Охрану Дитмар отогнал указательным пальцем. Извлек кисет, выудил из кармана резаную газету, присыпал причудливые жирные буквы сушеным дурманом, лизнул, скрутил.

– На, и ты покури.

Артем не побрезговал. Душа просила отравы еще там, у Мельника; но Мельник вот пожалел ему последней папиросы перед тем, как навсегда Артема от себя отшвырнуть, а Дитмар угостил.

Унтер прислонился к стене спиной, опер затылок, поглядел в потолок.

– А вот родится у его армяночки урод, как думаешь, будет учитель нам книжку писать?

– Если вы убьете его? Ребенка?

– Если усыпим. Что, не станет он нас в книжке хвалить?

– Не станет, – ответил Артем. – Не может же он быть такой сволочью.

– Ну вот, – Дитмар зажмурился, выпуская дым. – А я думаю, станет. Армяночка, думаю, будет переживать, клевать нашего Илью Степановича, но он потом убедит ее, что так хорошо и правильно. Что надо просто еще попробовать. И сядет писать книгу про Рейх, а мы ее потом издадим тиражом десять тысяч. Чтобы каждый в метро прочел, кто умеет читать. А остальных по ней читать научат. И фамилию Ильи Степановича каждый будет знать. И вот за это Илья Степанович простит нам, что мы его ребеночка усыпили.

– За десять тысяч книжек? Он тебя удивит еще, – скривил Артем Дитмару улыбку. – Бежит со станции, а может, и покушение совершит. Такое простить нельзя.

– Простить нельзя, а забыть можно. Все с собой договариваются. Люди меня редко, сталкер, удивляют. Человек просто устроен. Шестеренки в башке у всех одинаковые. Вот тут – желание жить получше, вот тут – страх, вот тут – чувство вины. А больше в человеке никаких шестеренок нет. Жадных соблазнять, бесстрашных виной морить, бессовестных запугивать. Ты вот: какого черта обратно приперся? Знал же, что шеей рискуешь. Нет, совестливый. За старичка своего переживаешь. Рванул переход, потому что совестливый. Войне помог, потому что совестливый. А теперь крючок уже вот он, торчит крючочек! – Дитмар прокуренным пальцем дотронулся до Артемовой щеки; тот отдернулся. – Слопал. И куда ты рыпнешься от меня? Ты ведь Орден свой предал. Снюхался с врагом. Вот твои друзьяшки стоят там, ждут тебя. Думают, ты их человек. А нет, ты мой.

Артем и курить забыл. Самокрутка погасла.

– Говно твой табак, – сказал он Дитмару.

– Зато когда Рейх во всем метро победит, табак у всех будет отличный! – пообещал ему Дитмар. – Ладно. Пойдем к Гомер Иванычу.

Мигнул охране; поехал в сторону метровый засов с пудовым замком; и их пустили на станцию Шиллеровскую.

Артем помнил ее Пушкинской: такой же белой, такой же мраморной, как соседняя Чеховская, хоть и перемазанной ненавистью к нерусским. На Пушкинской его показывали толпе, объясняли, за что к виселице приговорили: за убийство фашистского офицера. Офицера Артем убил так – навел на него автомат и вжал крючок; судорога палец свела. Свела, когда этот офицер дауну-подростку голову пробивал пулей. Простительно: Артем молодой был, впечатлительный. Сейчас бы, наверное, перетерпел; отвернулся. Отвернулся бы? Постарался бы отвернуться. От петли в горле чересчур першит.

А сейчас оказались они не на Пушкинской; и не на Шиллеровской.

Оказались нигде.

Вся станция была разнесена, раскурочена. Мрамора не осталось ни плиточки, все ободрали и куда-то унесли. Был голый исшкрябанный бетон, были горы земли, реки грязи, подпорки дряхлые деревянные; вместо воздуха была водяная пыль, смешанная с цементной пылью – и воздух от нее становился тоже бетонным. Лупили через пар прожектора, и их лучи были видны от начала и до конца, как огромные дубины.

Эти дубины охаживали по хребтам и мордам жутких голых людей – кто тряпкой срам прикрыл, кто уже и этим не заботится; все отпечатаны черным, все каплют кровью. Те, кто был мужчинами, заросли по глаза. Кто был женщинами – от спутанных волос вовсе безглазые. Но – все обычные, двурукие и двуногие. И только подростки – искореженные. Спины перекошенные, сросшиеся пальцы, головы сплюснутые; и циклопы, и двухголовые, и шерстистые как звери. Уроды.