Дмитрий Глуховский - Метро 2035

Прилетел с неба столп света. А они вчетвером – от него, как тараканы.

Ткнулись в тупик, развернулись. Чужой бег стал дальше, потом снова приблизился. И опять расползалось из щелей в черноте смутное грудное гудение, как в самом начале, когда они только спускались на Комсомольскую.

Снова чиркнули рядом безголосые пули, отразились от стены, отлетели наугад, нехотя пощадили.

– Бессолов, кто такой?! – не отставал Артем. – Кто это?! Ты знаешь, Летяга! Ты знаешь! Скажи мне!

Летяга остановился, запутался: может быть, тут везде было одинаково черно, везде далеко до теплой красной жизни, и нельзя было найти никакое направление.

Зажег фонарь.

– Вон они! Вон! Там!

Стояли у сваренной решетки. Летяга примерился, снес выстрелом навешенный замок, втроем рванули прутья, втиснулись, ползком-ползком от смерти, на карачках по-глупому, вдруг поленится за ними гнаться?

– Ааааааааааа…

Это нарастал стон, распевался хором, в лицо как ветер дул из трубы, по которой они ползли. И уже вибрировали с ним в унисон барабанные перепонки, сердце и селезенка. А сзади не отставали, старались выполнить приказ, щекотали лучами затылок, выбирали цель.

Летяга уперся; железная крышка какая-то. Из-за крышки гудело так, словно она была к скороварке на огне привинчена, и вот-вот ее могло вынести взорвавшимся паром.

Надавил на крышку – тщетно. Уже ржавчина корни пустила, соль срастила затвор с косяком. Вжикнула пуля, укусила последнего из них – Савелия.

– К стене!

Летяга вытянул руку, обернул к погоне свой фонарь, выслепил их, раз, раз, раз, послал в ответ свинца, ранил кого-то, кажется. В закупоренной кишке трудно не попасть.

И оттуда вернули сторицей.

– Помогите, ну, бль, что?!

Ударили вдвоем, втроем ногами, железо впереди заколебалось, шатнулось. Савелий еще поймал, ойкнул, его уже мягкого втащили за собой в лопнувшую дыру. Вывалились – под самым потолком в туннеле. В тысячу кричащих человек. На головы упали, не расшиблись.

Стало теперь ясно, что тут стонали.

– ЖРААААААТЬ!!!

Нигде и никогда прежде Артем не видел разом столько народа. Туннель был необычный – широченный, на два пути сразу, с прямыми сводами; людьми он был залит весь, сколько хватало глаз.

Здесь было море из людей. И море бушевало.

Они вчетвером выпали метрах в пятидесяти от станции – и погребли через живые тела туда, на свет. Савелия тянули за собой, не смотря уже, где там его ударило пулей. Савелий поймал Артема за ворот, подтянулся к его уху со своего танкистского роста, закричал-шептал в ухо, Артем услышал, но отмахнулся: ну что ты говоришь такое?! Жить и жить еще тебе! Остановиться на месте было нельзя – толпища эта колыхалась и могла раздавить их о стены или подмять под себя. И еще надо было идти, чтобы потеряться в давке: погоня могла последовать за ними в любую секунду.

Тела тут были тощие, изморенные, кожа на них свисала. Пробираться через них было ощутимо: безмясые кости цеплялись о идущего, как ребра терки, и будто состругивали с каждого проходящего немного чего-то – себе. Это голод их собрал и сюда согнал со всей Красной Линии, понял Артем. Но почему сюда?

– ГРИБООООООВ!

Странно, как они держались на ногах – ясно казалось, что никаких сил в этих худых палках быть не может. Но держались не все – то и дело приходилось спотыкаться о что-то сдавшееся, ботинки вступали в мягкое – может, в животы? – и скатывались на твердом и округлом. Но ни о чем другом, кроме грибов, живые плакать уже не могли.

Направление было угадать легко: все головы в туннеле были повернуты в одну сторону. И между ревом они тихонько распевали слово «Комсомольская».

Они двинулись вместе со всеми и сквозь всех – к Комсомольской. Навстречу им были одни затылки. Стриженые, простоволосые, обритые, серые и белые. Как будто тут без лиц люди обходились.

Артем обернулся – и увидел, как из потолка солдатиком в волны ныряет одна черная фигура в орденской балаклаве, за ней еще одна. Летяга не стал выполнять приказа, но другие ослушаться не могли. Буруны проглотили ныряльщиков; сейчас они поплывут искать Артема, чтобы его утопить.

Он удвоил усилия, пошел на полусогнутых, чтобы его черная форма спряталась за чужими бурыми плечами; и остальных одернул.

Говорить между собой было нельзя: плач и рев человеческого моря все скрадывали, получалось только открывать и закрывать рот без звука. О чем бы ни хотелось сказать, получалось про грибы.

Пробились на Комсомольскую. Радиальную, красную.

Снизу, с путей посмотрели на нее – огромную, торжественную и страшную.

Станция чем-то походила на Библиотеку имени Ленина: тоже была высокая, как двухэтажная, и уже совсем какая-то нездешняя – своды прямоугольные, никаких скруглений, колонны высоченные, античные, с завитыми пшеничными колосьями, упирающимися в потолок.

Она вся про хлеб была, про самое важное, эта станция: храм урожая у безбожников. Колонны облицованы бурым мрамором в красных брызгах, стены у путей – кафелем, как в пыточных, а колосья под потолком из бронзы отлиты, как мечи.

Толпа стояла и на платформе, и на путях; те, кто были на путях, хотели взобраться на платформу – а те, кто держался на платформе, старались не упасть на пути. И все перли, распевая грудным стоном голодный гимн, куда-то дальше, вперед. Станция была в полумраке; сверху падали, рыскали по белым и голым черепам-гребням фонарные лучи, как если бы искали в бурной воде спасшихся после кораблекрушения.

Артем задрал голову.

У Комсомольской был второй этаж – балконы, которые опоясывали всю станцию метрах в четырех над платформой. И эти балконы пока не затопило. Там стояли только красноармейцы с автоматами, оперев для удобства стволы о балюстраду. Но в кого им было целиться? Не во всех ведь сразу?

Между бойцов были расставлены офицеры; что-то они пытались кричать в громкоговорители, но толпа своим рокотом забивала и их электрический надрыв.

По плечам, по головам, друг по другу, закарабкались Артем с остальными на платформу. Снова оглянулся назад – и отметил черные шерстяные лица в толпе. И они его, черного, отметили.

Присел, потея. Все раны его разом заговорили: плечо дырявое, разбитое колено, исстеганная спина. Говорили: все, хватит. Остановись, останься.

Впереди завиднелось то, куда все так отчаянно хотели.

Посреди зала спасательным трапом в людей опускалась широкая мраморная лестница с балконов. По краям зала были еще две – но обе снесены и замурованы. И только из серединной оставался подъем – и переход на Кольцевую линию. На Ганзу. Туда и ломила толпа.

На ступенях в три кордона стояли пограничники; на переносные ограждения была навинчена колючка, а на промежуточной площадке в обе стороны из заботливо устроенного гнезда щерились пулеметы. Хода наверх тут не было оставлено никакого.