Дмитрий Ермаков - Слепцы

Космонавта.

Каждый раз, когда мальчик сталкивался с Германом, он испытывал дикий, необъяснимый, панический ужас и хотелось ему в эту минуту одного: убежать как можно дальше и спрятаться как можно лучше.

Причину этой напасти Федя не в силах был постичь. Герман уже давно не носил скафандр. Он одевался как все. Ел такую же еду. Спал рядом с ними. Работал наравне с остальными мужчинами. Герман часто улыбался, у него появились друзья: он проводил часы в беседах с Машей Остриковой, с ним любили поболтать Афанасий и Проха. Все это видел мальчик. Но стоило космонавту подойти поближе к Феде, как тот тут же убегал.

– Это уже просто смешно, сын. Это не дело. Даже твой отец не видит угрозы со стороны космонавта, а он человек осторожный! – строго выговаривала Феде Наташа, в очередной раз увидев, как сын делает лишний крюк, чтобы не столкнуться с Германом. – Кошка, и та мурлычет, когда его видит. А ты! Я не понимаю тебя, сын.

Федя кивал. Он понимал, что мать права. Он краснел от стыда, ругал себя и в конце концов поклялся никогда больше не убегать от Германа.

«Клин клином вышибают», – вспомнил мальчик мудрое наставление, которое дала ему однажды мать. Набрался смелости, и подошел к космонавту.

Герман сидел, сложив ноги так же, как делала Лада, и водил острым камешком по полу. Наставник называл этот предмет «карандашом». Космонавт что-то писал. Получалось у него пока плохо. Герман хмурился, ругался вполголоса, разравнивал глину и снова принимался выводить буквы. Федя ясно видел: пришелец занят. Но откладывать этот разговор он больше не мог, боясь, что второй раз уже не найдет в себе мужества.

– Что пишете? – спросил мальчик, приближаясь к космонавту. Тот от неожиданности вздрогнул, выронил карандаш, и Феде показалось на миг, что зловещий, таинственный пришелец сейчас рассвирепеет, схватит тяжелый острый камень и запустит ему в голову. Не сбежать мальчику удалось лишь чудом.

– А, это ты! – произнес Герман, приветливо улыбаясь. – Ну, здравствуй. Как тебя там? Наследник?

– Федор. Федя, – отвечал мальчик и, бледнея, протянул Герману руку, – а про наследника – это так. Это ерунда.

Идея с рукопожатием оказалась неудачной. Мальчик сморщился от боли. Сильные пальцы космонавта сдавили крохотную ладошку Феди. «Ну как сломает?» – вспыхнула паническая мысль. Страх почти взял верх. Продлись экзекуция еще секунду, и Федя бы не выдержал, удрал. К счастью, Герман все понял верно. Он поспешно разжал ладонь и пробормотал:

– Прости, я силу не рассчитал. Не больно? Нет?

Федя сначала кивнул. Потом спохватился и замотал головой. Рука слегка болела, но к боли физической ему было не привыкать. Сейчас это не имело значения. В душе сын вождя ликовал. Первый шаг на пути к преодолению страха был сделан.

– Ясно, – улыбнулся Герман, его искренняя теплая улыбка немного разрядила атмосферу, – значит, тебе интересно, что я делаю? Да так, балуюсь. Слова разные пишу.

– Зачем тратить время? Этот навык не очень нужен здесь, – осторожно заметил Федя, – писать можно только на полу. И то не везде.

Сам Федя правописанию не уделял много внимания. Именно потому, что не видел в нем смысла. Стараешься, выводишь буквы, а потом кто-то прошел по надписи – и всю красоту испортил. Кроме того, Федя считал, что голова человека в качестве хранилища знаний намного удобнее.

– Бесполезный навык, согласен, – кивнул Герман, – но очень, знаешь ли, развивает руки и голову. Хорошая тренировка. Сейчас, подожди минутку, я допишу слово, и поболтаем.

Герман вернулся к своему занятию. Федя присел рядом и стал внимательно следить за тем, как Герман медленно, аккуратно, зачем-то высунув изо рта язык, дописывает букву М. Потом шла «А», за ней «Ш».

– Маша! – выдохнул мальчик. Конечно, это могло быть и любое другое слово, например, «машина». Однако что-то подсказало мальчику: догадка верна.

Герман беззаботно улыбнулся, всем своим видом показывая, что это слово он выбрал совершенно случайно. Федя фыркнул. Именно так реагировали все взрослые на любые вопросы, касающиеся любви. Еще одна великая загадка, остававшаяся за гранью понимания. Занимаясь этим постоянно, даже почти не таясь, взрослые все равно считали любовь чем-то то ли стыдным, то ли тайным. Или делали вид, что считали, следуя очередному глупому «правилу». Федя понять этого не мог.

В любой иной ситуации Федя пришел бы в ярость.

«Что стыдного в любви? Любишь женщину? Так и говори, чего мямлить?!» – обычно думал он. Сейчас мальчик, напротив, пришел в восторг. Внушавший ему ужас пришелец оказался самым обычным человеком. Таким же, как все.

– Понятно, – решил закрыть тему Федя, – я тоже иногда пробую писать. Но больше всего я музыку люблю.

– Слушать или исполнять? – уточнил Герман.

– И то, и другое. Кстати, не желаешь ли пройтись до Музыкального зала? Заодно расскажу что-нибудь о наших пещерах, я много интересного знаю. Там как раз сейчас Маша репетирует, – добавил Федя, сощурив глаза, когда увидел, что космонавт колеблется.

– Меня вроде старушка обещала по всем залам провести. Эта, как ее, Ханифа, – пробормотал он, но тут же тряхнул головой и добавил с улыбкой: – Но с радостью пройдусь и с тобой, лишним не будет!

Федя любил гулять вниз по туннелю пещерного метро. А вот вверх, туда, где поджидали Мертвая станция и Завал, он не ходил никогда. Когда однажды Алекс начал то ли в шутку, то ли всерьез подбивать Федю пойти «подергать смерть за усы», мальчик смерил весельчака тяжелым взглядом и произнес сухо:

– Ты предложил – ты и дергай.

Алекс опешил, пробормотал: «Ну и пацан растет у нашего вождя… Орел!» – и ретировался.

Федя прекрасно знал: лучшее, что его ждет наверху, это смерть. Еще меньше хотелось ему потерять дар речи, слух, зрение или память. Он не знал никого, кто бы попал на Мертвую станцию или к Завалу и вернулся прежним.

– Какой-то ты неправильный у нас, Федька, – заметила Даша Кружевницына, выслушав объяснение, почему сын вождя никогда даже не делал попыток подняться наверх. – В былые времена ребятня обожала лазать туда, где было написано: «Не влезай – убьет!»

Видя, что мальчик готов обидеться, Дарья Сергеевна поспешно добавила:

– Нет-нет, ты молоток! Ты дело говоришь! Я просто хотела сказать, что обычно дети так, как ты, начинали рассуждать лет в двенадцать… А тебе десять.

– Значит, я необычный, – повел плечами сын вождя.

Даша кивнула и молча пожала ему руку. Больше этой темы они не касались.

О том, что он повзрослел не по годам, Федя часто слышал и от матери, и от отца. Разница заключалась в том, что отец радовался, а мать – печалилась. Умом Наташа понимала: будь ее сын так же легкомыслен и беспечен, какими в его возрасте «положено» быть, его постигла бы судьба других пещерных детей. Но сердце женщины болело.