Дмитрий Ермаков - Слепцы

Но договорить ему не дал Кондрат Филиппович.

– Потом, – резко произносит он, – все это потом. Не мешайте ему прощаться с другом.

Я рад был бы последовать словам старика.

Но не могу.

Смотрю на эту красивую, сильную женщину, чье сердце остановилось навеки, и ощущаю в душе тяжелую пустоту.

Я должен оплакать этого человека, выдавить из себя слова последнего прощания. Но я молчу. И слезы не текут из моих глаз.

Я не знаю эту женщину. Все, что связывает меня с этой красавицей, которую я когда-то называл капитаном, а может быть, и другом? возлюбленной? женой? скрывает безразличная и холодная темнота. Ни единого проблеска. Ни одного воспоминания. Чужой человек.

– Капитан, – превозмогаю себя, начинаю говорить, – я никогда не забуду те годы, что мы сражались плечом к плечу! Ты всегда будешь жить здесь, в моем сердце. Капитан! Я всегда буду помнить… Буду помнить всегда…

Дальше говорить я могу. Горькие злые слезы хлынули из моих глаз. Это не горе. Это злость и обида на этот страшный, жестокий мир, лишивший меня всего. Лишивший меня памяти!

За что мне это?!

За что-о-о?!

Горе, терзавшее пришельца; горе, граничащее с безумием, никого не оставило безучастным. Упал на колени, закрыв лицо ручонками, сын вождя. Опустили глаза остальные мужчины. Зарыдали женщины. Даже Мария, прежде смотревшая на космонавта с неприязнью, не могла сдержать слез.

И даже когда Герман перестал выть и метаться у тела погибшей подруги, люди долго стояли, не смея пошевелиться.

– Не хотел бы я оказаться на его месте, – шепнул Афанасий Кондрату, когда последние конвульсии, сотрясавшие тело пришельца, стихли.

Старик кивнул.

– У него же ничего нет. Подумать только. Ничего! На этот раз Мертвая станция отняла очень много. Слишком много.

– Разве можно отнять что-то большее, чем жизнь? – пожал плечами Кондрат Филиппович.

– Можно, – возразил Афанасий.

Они замолчали.

Не говоря ни слова, наблюдал предводитель подземного народа, как Арсений и Прохор приблизились к Герману, осторожно оттащили его в сторону, а затем со всеми возможными предосторожностями опустили в могилу тело второго космонавта…

– Вот и все, все кончилось, – сказал Афанасий полчаса спустя.

Погребальная церемония завершилась. Лишь небольшой холмик напоминал, что недавно здесь навеки упокоилась гостья из внешнего мира.

– О нет, – отвечал Кондрат Филиппович, – все только начинается. Чувствую… Чувствую, как пошатнулось равновесие. Что-то изменилось. Этот человек… Этот космонавт. Он принес в наш мир то, чего тут не должно быть. Чему тут не место. Помяни мое слово, Афоня: теперь сонному царству конец. И возврата к прежней жизни нет.

Вождь молча внимал словам своего седовласого наставника. Не спорил, не возмущался, лишь хмурил лоб, пытаясь понять, переварить те пророчества, которые слышал.

– И что же ждет нас? – задал он единственный вопрос.

– Не знаю. Мне не дано видеть будущее. Но знаешь, это правильно. Это верно.

– Что?

– То, что он явился в наш мир. Явился, чтобы изменить его.

– Я не по…

– Я тоже. Но я чувствую. И это – правильно, – с нажимом повторил Наставник. – Если ты думаешь, как бы избавиться от пришельца…

Афанасий потупился.

– Если ты об этом думаешь – не смей! Мы заросли мхом, Афоня, в этих пещерах. Пришло время перемен… А хороших ли, плохих ли – не важно.

– Как скажешь, Наставник, – отвечал с поклоном вождь и бесшумно удалился, оставив Кондрата наедине с его мыслями.

– Кап… Кап… Кап, – одна за другой падали с потолка капельки.

– Кэп… Кэп… Кэп… – слышалось людям.

Мне снится странный сон.

Я вижу жуткое, зловещее место. Если и не ад, то уж точно – предбанник ада. Бескрайние темные катакомбы, в которых клубятся зловонные испарения и бродят невиданные монстры. Где век за веком слышится лишь печальное «кап-кап», и где, казалось, ни один нормальный человек не смог бы протянуть и дня, не сойдя с ума.

Но среди уродливых нагромождений скальных обломков, среди покрытых жутковатыми наростами валунов я вижу людей. Счастливых людей. Мудрых, сильных, старающихся сохранить крупицы знаний, оставшихся в наследство от прошлого, и усердно, день за днем совершенствующих дух и тело. Я вижу вождя, сурового, мудрого великана, который жестко, но справедливо правит своим немногочисленным народом. Вижу маленького смышленого парнишку, следующего за отцом по пятам. Вижу пушистого рыжего зверька, играющего со своей хозяйкой. Они борются. Борются за каждый час, каждый вздох. И поэтому – живут.

– Приснится же такое, – и я открываю глаза. Но вокруг себя, наяву, вижу все то же, что и во сне.

Те же торчащие повсюду черепа, мнимые и настоящие. Те же молчаливые люди, занятые каждый своим делом.

– Будь что будет, – тихо говорю я, встаю и отправляюсь искать вождя, чтобы доверил мне какую-нибудь работу.

Федя, сын вождя, единственный ребенок в пещерах, получивший в племени шутливое прозвище Наследник, не боялся ничего. Бесстрашие его имело простую причину: мальчик не видел, чего ему стоит опасаться.

Взрослые часто обсуждали опасности, угрожавшие маленькому народу. Они говорили о летучих мышах, о ядовитых газах, о том, что могут выйти из берегов озера. Федя слушал эти разговоры и удивлялся.

Летучие мыши и снарки никогда не нападали без причины. Сами люди совершали набеги на зал Москва и на логово снарков довольно редко, только тогда, когда надо было пополнить запасы шкур. Значит, серьезной опасности с этой стороны ждать не стоило.

Когда старшие начинали обсуждать остальные опасности, Федя едва сдерживался, чтобы не сказать открыто: «Вы что, дураки?» Это касалось и ядовитых газов, и обвалов, и наводнений.

«Можем ли мы сделать что-то, чтобы предотвратить это? Нет, – рассуждал Федя. – Если газ вдруг просочится в пещеры, мы даже испугаться не успеем. Если выйдет из берегов озеро, останется только отступать. Могут ли эти разговоры отвести беду? Нет. Зачем они тратят время на такую ерунду? А еще взрослые».

Федя молчал. В душе его все кипело и клокотало, когда старшие заводили разговор на тему: «Вдруг уйдет рыба, вдруг перестанут расти грибы, что тогда?» Но он ничего не говорил им. И не потому, что боялся. Просто не видел смысла.

– А если, а если… А если потолок рухнет на голову? Вот так возьмет и рухнет! – сказал он однажды Алексу и Раде. – Что делать будем? Подпорки подставлять?

Алекс и его подруга сделали вид, что не услышали Федю. Когда он говорил, они как будто тут же глохли. И не только они. Так же вели себя Проха, Маша, Лада. Мальчик сначала злился и обижался. Потом он догадался, что эти бесплодные разговоры взрослые вели в качестве развлечения. Они не искали выхода из ситуации, они о ней просто говорили. Просто так.