Дмитрий Володихин - Тихое вторжение

Дрянь у меня в запасе. Говорить-то об этом пакостно… Но нам нужен Клещ. Нам очень нужен Клещ. На кону – Москва.

– Ты ведь, – говорю, – когда-то очень интересовался местью.

Он воззрился на меня в немом изумлении. Как если бы с ним заговорила пивная кружка.

– От твоего клана, кажется, кое-что осталось. Месть, конечно, в число христианских добродетелей не входит…

Он скривился, будто горсть неспелого крыжовника в рот положил.

– Да шел бы ты со своим Христом, парень. Я родом из СССР, а там такие вещи понимали.

Разумеется. И в СССР ты прожил аж целых пять лет!

Да, точно, я христианин. И мне его, дурака, тогда, при первой встрече, было жалко. Со всей его дурацкой местью. И помочь Клещу как-то хотелось, но как ему поможешь, если он решил положить лучших бойцов Зоны? Разубедить в прелестях смертельно опасной драки? Да чем разубедит его, матерого сталкера, парень на первой своей ходке! С другой стороны, он хотел встретиться с остатками клана вовсе не один на один, а один против всех… Клещ глядел на меня тогда, чуял, наверное, мое колебание, а потому сказал: «Даже не думай, радиоактивное мясо. Там же серьезные люди, ты мне только обузой будешь». А я ему: «Хочешь, я тебе “Альпийца” отдам? Что ты улыбаешься, мать твою, всё же лишний шанс выжить!» «Альпиец» это, если кто не в курсе, хороший пистолет. Магазин у него бездонный. Клещ мне ответил: «Для себя сбереги, пацан. Тебе еще понадобится». Как в воду глядел…

А сейчас я что делаю? Я не помочь ему желаю. Я не от мести его своими словами отвожу. Я его втравливаю в тяжелое опасное дело, нацепив на крючок наживку мести.

Не дерьмо ли я после этого? Я, так называемый христианин?

На душе у меня стало пакостно, однако вторую попытку все равно делать надо.

– Ты уверен, что положил тогда всех, кого хотел положить? Нечто появилось в московской Зоне…

А он перебивает меня резковато – пойми, мол, заранее надоело:

– Кончай. Первое: никто не переберется из старой Зоны в новую из прежних моих братьев. Просто развалится по дороге. Был супермужиком, а станет кормом для псов… Второе: я знаю всех, кто должен был умереть, и они умерли. Третье: если даже я где-то ошибся, мне похер сейчас. У меня другая жизнь. Это старое дерьмо перегорело, нет его, пепел один. И не тебе, салажонок, в мой пепел горящие угли кидать. Остерегись.

Вот так. Сделал я попытку. Дрянную, вонючую попытку. А толку – ни на понюх табаку. И зло меня взяло. Хорошее, вроде, дело делаю, а в такую грязь по уши ради него залез, хоть святых выноси! И уже с Клещом как-то косо у нас пошло́, а ведь товарищами были. Может, по-честному? В сущности, я ведь просто за помощью к нему пришел.

– Тогда, знаешь, Клещ, ничего у меня нет для тебя сильно завлекательного. Один у меня к тебе вопрос остался. Так, мелочь. Ты родился в Припяти и чуть ли не всю жизнь провел либо в Зоне, либо неподалеку от нее. Но последние годы ты жил в Москве, а теперь в Подмосковье перебрался. Скажи, до Московского харма ты ведь жил в Замоскворечье?

– В Замоскворечье. На Пятницкой улице. Это твой вопрос?

– Еще нет. А тебе нравилось жить на Пятницкой? Особняки старинные, церкви, мосты через Москву-реку, переулочки кривенькие, а? Всё это вкупе нравилось тебе. Нравилось?

– Допустим. Я тебе давно говорил: мне тут хорошо, уютно. Это твой вопрос?

– Вот мой вопрос: тебе не жалко, что Великий Город испохаблен? Он ведь тебе по душе пришелся, сам говоришь: «Уютно»… Так нет у тебя желания выправить дело? Мы ведь именно этим сейчас занимаемся, и у нас есть шанс. Хлипкий, но все-таки шанс.

Он откинулся на спинку стула и посмотрел на меня так, будто впервые видит. С показным удивлением посмотрел. Плохо, в общем, посмотрел. В духе: ожидал я тут отыскать какую-нибудь пакость, но надеялся на чудо – ее не будет; чуда не случилось, пакость – на месте.

– Я тебе так скажу, Тим: вы – дерьмоглоты, оба. Миха с системой переобщался, я его понимаю. Мне его даже жалко – вдрипаться в самую гущу ментоты, это вам не сливочный торт. Но ты-то… В каком месте совесть у тебя?

Тут я на него воззрился в полном недоумении. Чем мы его так достали? Чем я его так достал? Не сказал же ему ничего худого…

– Ну да, я, конечно, сталкер старой школы. То есть, на полголовы кровосос. Но ты-то меня лучше знаешь. Ты, дорогой товарищ, не чужой мне, вроде бы, человек.

– Ну… да.

– Не нукай, не запряг. Вы мне чего только не наобещали: деньги, должность с красивым названием, знакомства, ты вот даже на месть намекал, христианин фигов… А вот прийти к старому кровососу и сказать ему: «Помоги. По совести помоги, город в тартарары проваливается», – до такого никто не додумался. И ты тут на финише, больше от отчаяния, я так мыслю, все же вспомнил, что со мной можно и как с человеком поговорить, а не только как с барахлом в человеческом облике.

Строго говоря, он прав. Нехорошо вышло. И теперь Клещ смотрит на меня расширенными от гнева глазами, а я и не знаю, какими словами ответить ему.

– Извини… меня. Я… извини. Ты прав.

Он хитро прищурился.

– Извинения приняты. Расплатись, и поехали в ваш кретинский Центр.

С этим словами он подрубил последнюю кружку пива.

– Сколько раз проверял, а «Францисканер», сцуко, лучше всех…

От встречи со всем конклавом эмвэдэшных кардиналов Клещ отказался: «Эти протекут о моем участии в деле профессионально. Служба у них такая – и не хочешь, а заставят протечь».

Мы собрались вчетвером: он, Яковлев, Михайлов и я.

Сначала академик, профессор и аспирант поработали консультантами у отставного сталкера. Яковлев вкратце рассказал о теории насчет флюктуаций информполя. Михайлов изложил свою к ней добавку, которая у меня в голове уже отложилась как гипотеза о «якорях Зоны». Потом наступил мой черед. Распечатки с моими отчетами легли на стол. Краткий устный пересказ, особое внимание – стычке на «Юго-Западной». На финише я вновь передал эстафетную палочку Михайлову. Тот поведал о Филе.

Клещ слушал, не перебивая. Потом встал и поклонился Яковлеву:

– Не зря мне вас так нахваливали. Умный вы человек.

– Но теория-то не моя, а…

– Тогда тот умный человек, кто ее придумал. Да. Но то, что Миха наплел, – правдоподобнее. Вот какое дело… Тим, еще разок: пятнистый, башка плоская, какая-то фигня с глазами… освежи.

Я изложил так подробно, как только мог. Тут уж он придирался ко всякому слову. А какое освещение было? А сколько секунд я видел пятнистого? А сколько секунд – второго? А запах какой у пятнистого? А по третьему разу про «сильную хозяйку»? А по четвертому? Хорошо. А голос у него, говоришь, какой? А…

С полсотни вопросов. И чем больше я отвечал, тем мрачнее становился Клещ.

Вот он, наконец, угомонился. Иссякли его вопросы. Поставил руку перед собой на локоть, сунул большой палец в рот, обгрыз ноготь и сказал, глядя в потолок, к нам особенно не обращаясь: