Евгений Шалашов - Слово наемника

Волосы и бороду брить не стал. Марта поначалу возмущалась — мол, колется. Ничего, притерпелась. Ну а вернуть себе прежний вид я решил не раньше, нежели снова вернусь в Ульбург. А я вернусь!

У разбойников, к которым я прибился, выпал не очень удачный период. То ли купцы перестали ездить, то ли крестьяне попадались только из окрестных сел и деревень (своих нельзя!), но весь месяц прошел без добычи. На «дело» я с ребятами не ходил, но и нахлебником себя не считал. Все это время мы жили за счет муки, «позаимствованной» у братьев-язычников. Жаль только, что телега и Конь так и остались в Ульбурге, во дворе харчевни. Ну да, Жак Оглобля присмотрит… Я ведь с него еще спрошу — и за лошадь, и за все остальное.

Я опасался, что народ не придет. Мало ли что обещали… Куда легче ловить по дорогам пьяных купцов, резать одиноких крестьян, возвращающихся с ярмарки, да складывать в кубышку медяки, чем рисковать собственной шкурой, позарившись на талер. Но люди подходили всю ночь. Шли поодиночке и отрядами. Правда, самая большая группа насчитывала не больше двадцати человек. Правильно когда-то говорил мой профессор (запамятовал имя), что древние люди составляли племена не более двадцати пяти человек, включая женщин и детей. Меньше — забьют соседи, а больше не прокормить…

Среди разбойников не было ни детей, ни женщин. Чего им тут делать? И вообще, подольше пообщавшись с Мартой и другими бандитами, понял, что разбойники, обитавшие в лесу круглый год, — фантазия. Тот парень из Шервудского леса, которого мы повесили, был исключением из правил.

Локсли и его банда были изгоями. Крестьянская община живет по своим законам, знает только два вида наказания — порку и смерть. Выпорют пастуха, запустившего коз на чужой луг, пьяницу, воришку, укравшего в первый раз (если не конокрад)… За второй раз забьют насмерть. Но — тело похоронят на кладбище, утешат вдову и не дадут пропасть детям.

Изгой — это тот, о кого не хочется марать руки… Выгоняют сыновей, обидевших престарелых родителей, и родителей, не заботившихся о детях. Могут выставить парня, что «обрюхатил» невинную девку и отказался жениться. А еще — насильников. С этими разбираются особо. Бывало не раз, когда девка сама «дает», а потом вопит: «Девственность украли! Замуж хочу!» Тогда собираются умудренные опытом люди и решают — кто прав, кто виноват. Если поймут, что оговор, — девку поставят денька на два в позорные колодки, и после этого замуж ей уж точно не выйти! Но коли установлено будет, что взяли силой, то обидчику положено наказание — в рукава вдевают жердь, привязывают ее веревками и отпускают на все четыре стороны…

Марта и ее подручные — тоже исключение. Мужеложцев бы вздернули на ближайшей осине, как бы они ни скрывали свои пристрастия. А Марта… Была бы не резаная, взял бы ее в жены какой-нибудь вдовец. А что? Ну в возрасте фрейлейн, не юница, так это сплошь и рядом бывает. Не девушка — так где ее сыщешь, девственницу? Убийца-разбойница? Подумаешь. Зато — хозяйство будет прирастать, а для работы по дому можно и кухарку нанять…

Нормальный разбойник — это обычный крестьянин. Есть пейзане, что ходят на заработки в город (особенно если неурожай, а тягло сеньору вынь и положи!), выполняют там грязную и тяжелую работу (а что они еще умеют? А умели бы, так в городе бы и остались…), а есть и такие, что ходят на разбой целыми деревнями. Уходят на «дело» поздней осенью, в начале зимы, когда урожай собран и отгуляны свадьбы. Жена остается дома, а крестьянин, взяв на подмогу соседей и родичей, уходит разбойничать. Лучше всего, когда есть взрослые дети, — тогда и доля больше. Опять-таки, умный хозяин не поведет на промысел всех сыновей, не будет рисковать. Да и на хозяйстве нужно кому-то остаться.

Тех, кто «работал», выдавали запах немытого тела и бледная кожа. Пейзане и так не очень-то любят мыться (от дождя до дождя!), но хотя бы белье меняют. А когда неделями ночуешь в шалаше, под кустом… И «работа» все больше по ночам.

Ну нюхать я никого не собирался. Меня интересовало другое — какое имелось оружие и как они относятся к дисциплине.

Ножи, топоры и дубинки были у каждого, а луки — у четверти воинства. Стало быть, лучников человек тридцать, а это уже отряд… Пойдет. А с дисциплиной… В колонны-шеренги мне их не ставить, в бой на рыцарскую конницу не водить, а для того, что нужно, — сгодятся…

Нам предстояло нешуточное дело — ограбить «серебряный поезд», как именовался в народе длинный обоз в две дюжины телег, не меньше (а бывали годы, что и четыре-пять дюжин!), который раз в три месяца привозил на рудник продовольствие, свежих латников, инструменты и вывозил серебро. Нападать на него никто не пытался. Охрана — сотня опытных бойцов — проглотит, не разжевывая, всех, кто покусится на собственность графа…

Верно, атаманы судили и рядили бы еще не один месяц, если бы не Курфюрст. [10] Курфюрсты (Kurfursten) — князья-изобретатели, от лат. cura — забота и нем. Furst — князь.

Курфюрст не относился к князьям, избиравшим императора. Это был атаман, имевший под рукой десять человек. Его отряд «гулял» в долине Святого Иоахима, не пуская туда чужих. Если бы Курфюрст не дал согласия, то вообще бы ничего не было. С другой стороны — он и сам давно примеривался к «серебряному поезду» и облизывался на серебряный рудник фон Флика, но силенок не хватало.

В «мирной» жизни Курфюрст был оружейником, откликался на имя Евген. Стало быть, мы с ним тезки. Правда, он-то про это не знал. У простонародья многословные имена не в ходу, поэтому меня звали так, как я представился, — Эндрю, переделав его в Андрияша…

Среди вожаков Евген имел репутацию рассудительного и справедливого человека, бывал третейским судьей по спорным вопросам — ну, кто неправильно мужика обидел, скотину не ту увел и прочее. На сходе его и избрали старшим атаманом. Меня, человека неизвестного, пусть и знавшего воровское «слово», предложившего план ограбления, никто не избрал бы начальником. Курфюрст, пообщавшись со мной, сумел так всех поставить и построить, что люди слушались меня беспрекословно. Ну если кто начинал ворчать, то имел дело вначале со мной, а потом с Курфюрстом…

По моим представлениям, Евген был еще безобразно молод — лет тридцати пяти, не больше. Ни умом его Бог не обидел, ни силушкой. Такому бы парню следовало родиться в дворянской, а то и королевской семье. Но, даже будучи сыном простого кузнеца, он не ограничился, как его отец и дед, ковкой подков да переделкой ломаных кос в охотничьи ножи, а стал первоклассным оружейником. За его клинками приезжали рыцари из самых отдаленных уголков Швабсонии. А кирасы, что выходили из мастерской Евгена, не пробивали ни копья, ни стрелы. Разве что арбалетный болт. Каждый панцирь стоил, может, и меньше, чем мои бывшие доспехи, но — прилично! И деревня, где жил оружейник, была не крепостная, а вольная, императорская. Живи да радуйся! Казалось — зачем человеку выходить на большую дорогу?