Сергей Калашников - Четвёртый поросёнок

М-да, в такой позе точно не заснешь. Поерзал, пытаясь найти положение поудобнее — такового не находилось. Силы рук пока хватало, чтобы держаться, но запястья резало уже невыносимо, незаметное ранее давление палок на внутреннюю (и очень нежную) сторону локтей и коленей становилось жутко неприятным, а стопы, вынужденные опираться о землю подъемом вместо ступней, тянуло как больной зуб. А ведь и одной минуты ещё не прошло, как поставленное в неестественную позу тело начало скулить, словно побитая собака и молить о пощаде.

Хуже всего было от понимания, что это всё очень надолго и у него нет ни малейшей возможности облегчить своё положение, а располагающиеся прямо перед глазами на отдых люди, его и за человека-то не считают. Они даже не смотрят в его сторону, хотя врагам, вроде как, положено издеваться над попавшим в плен героем, и наслаждаться его муками. Но, похоже, происходящее для них — рутина, а закипающая на костерке вода и перспектива получить по кружке кофе приносит им куда большее удовольствие. Неправильные Федьке враги достались. Не киношные.

И от этого понимания и тоски он, кажется, слишком выразительно заскулил через забитый в рот кляп. О чём мигом пожалел. Забыл, что никогда не бывает так плохо, чтоб не могло стать ещё хуже.

От «кашеваров» отделился один человек и замер напротив скрючившейся вокруг древесного ствола фигуры. Не слишком высокий, не чересчур крепкий на вид молодой парень. В чём-то даже симпатичный. Но от его ледяного взгляда все потроха Фёдора пронзил такой холод, что даже боль отступила. Подошедший безразлично потыкал пальцем в дрожащие от напряжения мускулы — так хозяйки тыкают в куски мяса на базаре — и спокойным голосом произнес:

— Что, уже готов говорить? Быстро же ты спёкся. Вот только расспрашивать тебя пока никому не хочется. Так что ты подумай, поразмышляй — чем можешь быть полезен. Учти, герой, если ты заставишь меня потратить лишнее время, то я буду сильно огорчён, а тех, кто меня огорчает, хоронят в закрытом гробу. Это если есть чего хоронить. Понял? — и он приблизил лицо, внимательно глядя в глаза. И вдруг совершенно искренне и радостно улыбнулся. — Не понял? Значит, придется объяснять. Ох и порадовал ты меня парень!

И от души поцеловав передернувшегося от отвращения мальчика, бросил в сторону:

— Командир, я за дровишками схожу? Заодно и пару полешек прихвачу…

— Давай, — ответили от костра.

И, шепнув на ухо: «Никуда не уходи», — «рыбоглазый» пропал из поля зрения.

Оказывается, невозможность стереть со щеки чужие слюни бывает мучительней кола в заднице.

Пережив приступ ярости, Фёдор сразу впал в апатию. Собственное бессилие многократно усиливало боль, просто выжигая волю. К чему сопротивляться, если его сведения никому не нужны? К чему этот балаган? Хоть бы просто убили, да и всё.

Тело, которому вроде бы, по уверениям «опытных», следовало затечь и перестать беспокоить своего хозяина, открывало все новые горизонты страданий — болели такие мышцы и уголки, о существовании которых Фёдор даже не догадывался. Но сильнее всего его душу терзало понимание собственной глупости — что мешало честно принять бой в том окопчике и там же сдохнуть, но попытаться прихватить с собой хоть кого-то из нападающих? Трусливое желание выжить привело его в плен, а ведь можно было хотя бы прицельно расстрелять последний рожок, а как дошло бы облака газа — пустить себе пулю под подбородок. Что в итоге выгадал он, попытавшись уцелеть?

За всеми этими самокопаниями Фёдор прозевал появление рядом нового персонажа.

— Зря ты его разозлил парень, — сказал мужчина лет двадцати пяти, присаживаясь рядом на корточки, чтобы заглянуть мальчику в глаза. Фёдор тоже вскинул голову, чтобы посмотреть на неожиданного «сочувствующего». Открытое волевое лицо, карие глаза и выгоревшие, соломенные волосы. Наверняка обычно добрый, а сейчас еще и какой-то виноватый взгляд. Было в нем что-то неуловимо знакомое, от многих сослуживцев и друзей отца исходило точно такое же чувство покоя и безопасности. Подобное впечатление производят уверенные в себе люди, привыкшие решать вопросы, полагаясь исключительно на собственную силу.

— Ваши, недавно убили его друга. Хорошим парнем был Колька. Эх! — «сочувствующий» махнул рукой и отвел виноватые глаза. — Ты только его не раздражай. Отвечай на вопросы, от тебя ведь толком ничего не надо. Что ты там можешь знать, ведь правда? Ну вот, главное здоровье сохранишь, мамку порадуешь. А там отсидишь сколько положено, да живи себе, девушек люби… будет чем. Главное героя из себя не разыгрывай, ведь за минуту геройства потом можно всю оставшуюся жизнь провести лежа в собственном дерьме, понимаешь? Питаясь через зонд в заднице. И даже сдохнуть уже не получится…

От этих слов у Федьки просто душа оборвалась. Он неожиданно ярко и совершенно четко понял — всё, что говорит этот дядечка — чистая правда, причем, если и искаженная, то в меньшую сторону. Более того, «сочувствующий» действительно за него переживает и не желает ему такой судьбы. Но вот только его слова…

Выжить любой ценой. Слизняком, лижущим сапоги победителям, предателем, в глаза которому смотрят со страхом и беспомощностью, а в спину с презрением и ненавистью. Не важно кем и как, главное — выжить! И в ответ на эту мысль, вместо отвращения, он вдруг почувствовал практически неодолимое «Да!» — его измученное собственной беспомощностью тело каждой своей дрожащей от боли клеточкой хотело жить! Действительно, не важно, как и какой ценой — просто уцелеть сейчас и жить дальше.

И как ни странно, но именно это желание жить вытащило наружу другое чувство — гнев. На себя, на свою слабость, на то, как легко он отринул гордость и собственную правоту. «Да это же Добрый и Злой полицейский! — ошарашено подумал Фёдор, от удивления забыв и о боли, и о желании жить, — меня банально разводят на эту древнюю как мир уловку!»

Еще миг до того болтавшийся в полной пустоте собственной беспомощности и ненужности, полной бессмысленности дальнейшего сопротивления, мальчик неожиданно обрел точку опоры — в ненависти. В желании поступить наперекор собственной слабости и чужой силе, готовой в любой момент его сломать.

И видимо что-то такое отразилось в глазах, отчего «сочувствующий» вдруг запнулся на полуслове, и в его ответном взгляде проступило понимание тщетности усилий. Удивительно, но Фёдор не увидел в глазах врага разочарования или гнева на упрямого мальчишку, даже досады там не было. Только безмерная тоска и детская обида на жизнь. Таким взглядом порой смотрят на свое любимое сверхсущество умирающие собаки, будто спрашивая: «Как же так, Хозяин? Как же ты будешь дальше… без меня».