Сергей Калашников - Четвёртый поросёнок

Тело резко перевернули на спину, и теперь волны счастья катились к голове сразу с двух сторон, это было так замечательно! А небо… как давно он не видел такой изумительной голубизны….

— И чего мы лыбимся? — часть небесной синевы заслонила голова «Рыбоглазого», но и это было хорошо — Фёдор от души улыбнулся своему палачу. В глазах последнего мелькнуло нешуточное беспокойство пополам с ужасом. Мальчик огорчился, что расстроил этого замечательного человека, но перестать улыбаться не смог. Заслоняющую небо рожу перекосило еще больше, а потом преграда между ним и облаками исчезла.

— …ять! Что делать? — послышалось издалека, как сквозь вату.

— Опиаты являются естественными антагонистами эндорфинов, — донеслось со стороны.

— Быстро колите ему блокаду! Только минимальную дозу.

И краски мира начали потихоньку блекнуть, небо теряло свой цвет, и вместе с этими изменениями понемногу возвращалась боль.

— Какой… интересный… пациент… но… не… таких… обламывали… — в такт словам «Рыбоглазый» пинал то одну то другую голень, и Фёдор просто всем телом слышал как трутся друг о друга края сломанных костей. Тело выгибало дугой, еще больше усиливая эффект, но с каждым разом волна ощущений становилась все ниже, а боль притуплялась. Уже и дышать можно почти свободно…

Видимо это заметил и «Рыбоглазый». Ухватив Фёдора за кисти рук он зачем-то одним ударом ножа рассек пластик иммобилизатора и быстро завел кисти к голове ладонями вверх после чего уселся прямо на грудь, придавив кисти коленями, а руки от локтей до плечь своими лодыжками.

Задумчиво посмотрев вниз, на зажатую между его ног голову Фёдора, «Рыбоглазый» вытряхнул из пачки сигарету и не спеша закурил.

— Признаю свою ошибку, — сказал он, выпуская струю дыма прямо в глаза мальчика, — голени тебе сломали практически зря…

Он еще раз со вкусом затянулся, и стряхнул пепел.

— Вот только я бы на твоем месте этому сильно не радовался, — новая затяжка и новое стряхивание пепла, — потому, что теперь придётся начинать всё сначала, — «Рыбоглазый» с грустью посмотрел на сигарету и быстрым движением сунул её Фёдору в подмышку. Там, оказывается, в ходе предыдущей возни, оторвался рукав и образовалась приличного размера прореха. От дикой, ошеломляющей боли тело выгнуло дугой, а крик не дошёл даже до кляпа — застрял где-то ниже, перехваченный судорожно сжавшимся горлом.

— Понимаешь, — доверительно сказал мучитель, пытаясь вытряхнуть из пачки новую сигарету. Получалось это у него не очень, потому что тело под ним билось как в припадке, — Есть много методик, а я грешным делом, начал с самой простой и не слишком неприятной. Но теперь видимо придется применить другие средства.

Протянув руку вперед, «рыбоглазый» одним движением вывернул кляп, буркнув — «нам понадобится поддерживать вербальное общение» и, схватив Федькину голову двумя руками будто в тиски, медленно надавил большими пальцами на глаза.

Кажется, Федька кричал.

И не столько от новой, необычной боли (последний час познакомил его с большим разнообразием форм и оттенков этого ощущения), сколько от страха потерять зрение и навсегда остаться в этой пронизанной огненными всполохами темноте. А ещё там было очень одиноко.

Из горла вместо крика вырвалось лишь слабое сипение, не принесшее никакого облегчения, и тут давление на веки пропало.

— Что-то я совсем голову потерял, — донеслось сверху, — надо же хоть один глаз оставить, а то, когда объект не видит того, что с ним делают, большая часть эффекта насмарку.

И палец по новой впился теперь уже только в одну, левую глазницу. В этот раз крик вышел просто на загляденье — с переходом в клекот. Федька уже начал было «уплывать», теряя сознание, когда давление на глаз (вызвав жуткую вспышку боли) резко ослабло, а вместо этого пальцы, будто щипцы, резко скрутили верхнюю губу. Подействовало похлеще нашатыря.

— Ты наверно думаешь, что сейчас тебе было страшно? — поинтересовались у Фёдора, пока он мучительно заглатывал воздух. Не дождавшись, а в принципе и не ожидая ответа, «Рыбоглазый» снова затянулся папиросой и покатал ее между пальцами. Увидев вытаращенный на нее в страхе глаз мальчика, он нарочно поднес её так близко, что прижег ресницы, а потом ещё и поднял веко и поводил тлеющим огоньком над зрачком… чтобы со смехом убрать опасность подальше со словами: «Не переживай, я могу долго не повторяться…»

— Для того, чтобы человек испытал настоящий страх, не нужно практически ничего. Даже папиросы. Достаточно просто отобрать какую-либо неотъемлемую потребность организма и дать понять, что вернуть её можешь теперь только ты. Например — сон. Самые отъявленные мазохисты или истовые фанатики ломались, если их лишали сна. То же самое можно сказать про темноту, тишину или возможность вытянутся в полный рост. Но это всё очень долго, а у нас с тобой нет столько времени. Но от этого возможности не становятся менее богатыми. Например — можно дать человеку понять, что этот конкретный его вздох — последний.

В этот момент «Рыбоглазый» слегка сместил центр тяжести и попросту уселся всем весом Фёдору на грудь. И тот действительно понял, что этот вздох — последний. Даже новые сильные мышцы были не в состоянии поднять вес пусть и не особенно крупного взрослого человека.

Лёгкие горели, но ещё больше терзал душу панический ужас и ледяное дыхание смерти. Если раньше страх хватал изнутри, то теперь Фёдор чувствовал, как его накрывает смертная пелена. Этот ледяной могильный холод напрочь парализовал волю, только где-то внутри билось нестерпимое желание жить.

— Знаешь, — попыхивая сигареткой «Рыбоглазый» с интересом наблюдал, как Фёдор разевает рот, будто выброшенная на берег рыба, в мучительной попытке вздохнуть, — я бы с удовольствием сейчас услышал от тебя — фамилию, имя и кличку, позывной в радиосети, дату и место рождения, место жительства и последнее место регистрации, численность и принадлежность базирующейся бандгруппы, имя, фамилию, кличку главаря банды и его личный позывной в радиосети бандформирований, наличие и местонахождение минно-взрывных средств на базе и вокруг нее, местонахождение тайников с оружием боеприпасами и другими материальными средствами. Но ведь ты все это и так расскажешь, причём не мне, а любому, кто спросит… Верно, мой хороший?

«А ведь он прав, — отстранённо подумал Фёдор, разглядывая тёмные кольца, плывущие перед глазами, — расскажу. И плевать мне на гордость и чужие жизни. Уже плевать. Хочется просто, чтобы всё скорее закончилось». В глубине души шевельнулось презрение и гадливость к самому себе, но быстро затихло, завёрнутое в смертный саван равнодушной апатии.