Туллио Аволедо - Корни небес

Дюран не отвечает.

— Римини был притоном греха до тех пор, когда Бог не наказал нас огненным дождем. Это побережье было прибежищем порока и разврата, было фальшивым гимном демону. Каждое лето сюда приезжали толпы молодежи, преклонявшиеся эфемерным идолам удовольствия. Они плясали до отупения, употребляя запрещенные напитки и наркотики, продавая свои тела и совершая насилие. — Готшальк качает головой. — Короче говоря, жители Римини имели наглость не впустить меня в город месяц назад. Я отправил туда посланца, и эти варвары вернули мне назад его голову.

У него хватает наглости называть варварами других, у этого человека, который ослепил и покалечил беззащитную женщину.

— И чего вы хотите от нас? — невозмутимо спрашивает Дюран.

— Чтобы вы нам помогли. Ваша сила и оружие, объединившись с нашими, может повлиять на исход дела.

Дюран долго изучает его.

— Вы это делаете в первый раз?

— Что вы имеете в виду?

— Вы пытаетесь силой войти в город в первый раз?

Готшальк хмурит брови:

— Нет. Не в первый.

— А в прошлый раз? В прошлый раз это чем закончилось?

Готшальк фыркает:

— Плохо. Они отбросили нас. Из-за этого…

— Сколько людей вы потеряли во время этой попытки?

Он не отвечает.

— Так сколько? — настаивает Дюран.

— Двенадцать. У этих гадов был пулемет. Но теперь у них его нет. Мы его сломали.

— Вы в этом уверены?

— Конечно. И потом, они не ждут нападения. Вы видели туман? Сейчас день. Они все будут спать, кроме пары часовых. Мы можем захватить их неожиданно.

Капитан не отвечает. Он долго думает. Потом качает головой:

— Это не наша война. Я не вижу причин, по которым должен рисковать своей жизнью и жизнью моих людей ради нее. И кроме того, человеческая жизнь и так редка. Убийство — это преступление вдвойне.

Готшальк щурит глаза.

Потом улыбается.

И это не успокаивающая улыбка.

— Вы правы, капитан. Жизнь — это редкая драгоценность. Жизнь мужчин, женщин… Кстати, вот уже какое-то время я не вижу доктора Ломбар. Не знаете, куда она подевалась? Нет? Хм, а у меня есть одна идея. Больше того, не идея, а уверенность…

— Ты…

— Вы же не думаете, что я бы взял на борт шестеро незнакомцев безо всяких… гарантий, скажем так?

— Если ты ее хотя бы пальцем тронул…

— О, не угрожайте попусту, капитан. В данный момент вам не стоит злить меня. И потом, позвольте вам заметить, что у вас из оружия только ножи, а у моих людей — автоматы и винтовки… а еще у нас — красавица доктор Ломбар, — шепчет он с довольным видом.

Дюран сжимает кулаки.

— Вы за это заплатите.

— О, не беспокойтесь. Я человек слова и плачу по счетам. А теперь мои люди дадут вам ваше оружие. У нас есть чем заняться.

Меня потрясает то спокойствие, даже безмятежность, с которыми швейцарские гвардейцы готовятся к битве. Это люди без веры, или с верами, которые мне непонятны, непохожие друг на друга: уверенная в своих способностях, хорошо вымуштрованная армия.

Я смотрю, как они тщательно чистят автоматы, разбирая и собирая их выверенными движениями, молча. Это кажется почти ритуалом. Молитвой.

Я мало что понимаю в оружии, поэтому сажусь в угол. Свернувшись клубочком на полу, чтобы защититься от холода и страха, еще более ледяного, чем холод, я закрываю глаза и начинаю молиться.

— Джон… Отец Дэниэлс…

Голос тихий, почти шепот.

Это капрал Росси.

— Марко…

Глаза Росси блестят от слез.

— Я могу с вами поговорить?

— Конечно.

Я жду, пока он сядет. Он же вместо этого становится передо мной на колени.

— Я хотел сказать… Может быть, сегодня мы все умрем…

— Готшальк уверял меня, что нет.

Росси делает презрительный жест:

— Этот тип настолько лживый, что не узнал бы правду, даже если та укусила бы его за задницу.

Против своей воли я улыбаюсь.

— Я хотел сказать, что никогда не был хорошим христианином. То есть, черт подери, сложно верить, когда живешь в подобном мире. Для вас, тех, которые родились раньше, наверное, это по-другому.

— Наверное.

— Я хотел сказать вам… В общем, я всегда был верным слугой Церкви. Я делал именем Бога то… то, что никогда бы не стал делать сам.

— Ты поступал правильно.

Лицо солдата кривит гримаса не менее презрительная, чем тот жест, который он сделал в адрес Готшалька.

— Не будем говорить о Церкви. Поговорим обо мне. И о вас. После всего этого вы верите в то, что есть рай после смерти? И ад?

Я вздыхаю:

— Я склонен считать, что рай существует. В этом я уверен. А вот в ад я не очень верю. Мне кажется, что это вещь, недостойная Бога. Такая… мелочная.

Росси кивает. Я вдруг понимаю, что на протяжении всего путешествия я почти не замечал его присутствия. Он и Греппи были самыми молчаливыми членами команды.

— Если Рай существует, я хотел бы в него попасть.

— Как я могу тебе помочь?

— Я бы хотел исповедоваться. Но сначала — кое-что спросить.

— Да?

— Скажите, как это — играть на «Плейстейшн»?

Этого я ожидал меньше всего. Много раз, пересекая бесплодную равнину, в которую превратился этот мир, я думал не только о миллиардах мертвых людей, но и о миллиардах мертвых электронных приборов. О молчании игровых приставок, компьютеров, мобильных телефонов. Обо всех этих тайных властителях того, древнего мира, которых больше нет.

И вот, вместо того, чтобы молиться, я рассказываю Марко Росси, этому двадцатилетнему мальчику в чипе капрала с угрями на лице, как это было — играть в эльфов и всадников, убивать драконов и сражаться за Гран-При Формулы-1. Он слушает меня с раскрытыми глазами, которые блуждают где-то далеко, и ненадолго мне кажется, что и правда вернулись старые времена, и свет, и тепло, и мир, в котором будущее не определяется при помощи дозиметра.

В конце он улыбается.

Потом исповедуется.

У него не так много грехов, хотя некоторые из них ужасны. Это ноша, которую и правда тяжело нести на неокрепших плечах.

Я слушаю его, а затем отпускаю грехи. Отпускаю, чувствуя себя лицемером. Потому что большая часть его грехов была совершена по приказу моей церкви.

По окончании он встает и благодарит меня. Снова надевает берет со знаками своего чина.

— Если сегодня я умру, вы помолитесь за меня?

— Конечно. Но ты не умрешь сегодня.

Он кусает губы.

— Хорошо бы.

Потом оборачивается и снова занимает место среди своих товарищей.

Я не знаю, чего я ожидал от того, что Готшальк назвал «крепостью Римини».

Но точно не того, что открывалось перед нами.

«Крепость» на самом деле оказалась современным зданием — круглым, разновысотным, внутри которого были сооружены из подсобного материала ряд защитных башен. У его подножия виднелось то, что когда-то, видимо, было пристанью. Но море отступило назад, и теперь из снега, который покрывает все вокруг, торчат покосившиеся мачты парусных судов, стоящие там больше двадцати лет, как полуразложившиеся трупы.