Макс Острогин - Здравствуй, брат, умри

Тепло ли тебе…

Сказка. Холодно, осень еще, а холодно…

Я открыл глаза.

Боль опять. Везде, даже волосы, все болело. Никогда мне не было так больно, и я точно знал, что больше и не будет. Эта была абсолютная боль, такая боль, что в некоторые мгновения я ее даже не чувствовал.

Я попробовал закричать, но не сумел, потому что горло у меня оказалось забито снегом. Или инеем. Чем-то колючим и холодным. Я перевернулся на колени и закашлялся, кашлял и кашлял, даже ребра затрещали. Снег в горле разлипся, и я закричал.

Я кричал долго, едва легкие заполнялись воздухом, как я выдавливал его криком, и постепенно я начинал чувствовать, что боль отступает.

Тогда я ощутил холод уже по-настоящему.

Я посмотрел на свои руки. Через кожу проступала кровь. Какой-то липкий кровавый пот, мерзкий, похожий на сопли. Он сползал со спины и сразу же замерзал, сосульки притягивали меня к полу, я дернулся, они с треском сломались. Я упал на бок. И заметил — из локтя правой руки торчала черная железная трубка, из нее медленно капала кровь, капала и тоже замерзала, раскатывалась по полу красным бисером. Я дотянулся до трубки, выдернул, отшвырнул подальше.

Я лежал в узком проходе, на самом дне. Сверху падал свет. Бледный желтый конус, холодный, как все вокруг. И снег. Мелкий, почти невидимый, снежная пыль. Полумрак. Поглядел вправо.

На меня смотрел Рыжий. Дикими, безумными, бешеными глазами. Красными. Из правого глаза выкатывалась кровавая капля, она разделилась на щеке — одна струйка ушла ко рту, другая неестественно, против закона тяготения, задралась к уху. Отчего казалось, что лицо Рыжего разрезано на три части острым лезвием.

— Эй, — просипел я, — эй, Блохастик…

Рыжий не ответил.

— Рыжий, они ушли, — сказал я. — Твой сын, он ушел…

Рыжий молчал.

— Ты чего… — Я протянул к небу руку и коснулся дичарского лба.

Лоб был холодный. Мертвый. Рука моя соскользнула, и я дотронулся до глаза Рыжего. Он был гладкий, как стеклянный шарик.

Я отдернул руку. Рыжий был как камень. Я стал отползать и наткнулся на твердое и острое, испугался, перевернулся рывком.

Медведь. Оскаленная пасть, и снова кровь и шерсть, замерзшая иголками.

А над ним олень. И дикий. И еще дикий. Дикие были везде, дикие уходили вверх, теряясь за границами светового конуса: руки, ноги, головы, рога, лапы, копыта, тела, тела, тела… во все стороны, рядами. Аккуратными.

Я пополз. На четвереньках. Куда-то. Примерзая ладонями и коленями. Втыкаясь головой в холодных. В твердых.

В мертвых и мерзлых.

Потом я увидел лицо. Еще лицо. Дикий. Или дикая. Не знаю. Что-то в этом лице такое было… Раньше все морды, морды, и вдруг лицо. Человеческое.

Нет, это был дикий — косматый, морда обветренная, глаза выпученные, но все равно, что-то человеческое…

Что-то… Что-то такое… Эти ряды, холод… Что-то…

Я попробовал встать на ноги. Поскользнулся. Под ногами был лед. Гладкий.

Лед.

Свет. Неожиданно зажегся свет, это был уже не один конус, а несколько. И я увидел.

Замороженные ряды тянулись во все стороны. Их было много. Десятки. Десятки рядов. Плотных. Спрессованных. Аккуратных.

И еще я увидел.

Передо мой стояли твари. Две. Две длинные хоботастые твари. Смотрели. Поблескивая своими плоскими нарисованными глазами. Побулькивая. Распуская по сторонам пар из своих дыхал. Осьминоги.

— Что это? — глупо спросил я.

Но осьминоги на меня даже не поглядели, у них были свои дела. Проклятые твари, уроды, ублюдки. Я был как все, заморожен и уложен в штабеля, я лежал между каким-то диким и мороженым лосем, лежал, как бревно, как полено, как не человек совсем, потом меня достали, воткнули в вену трубку, и я ожил.

Зачем? Зачем меня разморозили эти твари? Что им от меня понадобилось?

Что?

Я попробовал подняться еще раз. И еще раз не получилось.

Как холодно…

Лед.

Лед…

Ледник.

Ледник!!!

Горло перехватило.

Не рабы!!!

Как я мог не понять! Им не нужны рабы! Какие рабы получатся из оленей и леопардов?!

Болван! Болван! Я ничего не видел! Ничего не понимал!

Им совсем не нужны рабы! Им нужна жратва!!!

Жратва!

Запасы!

Мы запасы! Мы все запасы! Тут! Тонны! Тонны замороженного живого мяса!

Олени, медведи, белки, кабаны, лоси, дикие. Мы.

Мы.

Кажется, я кричал. Твари опять повернулись в мою сторону. После чего ближняя шагнула ко мне, схватила меня за ногу и поволокла.

Я не сопротивлялся. Сил у меня не было, я чувствовал, что умер и воскрес снова. Наверное, так оно и было. Я сдох и возродился к жизни, я миновал асфальтовый стакан, меня тащили за ногу.

Меня проволокли через весь этот страшный склад, лязгнул железный люк, и я ослеп. Светло, так светло, что я ничего не видел.

Потом меня схватили за горло и подняли в воздух. Легко, примерно так легко я поднимал в воздух нового Волка. Как щенка. Я не брыкался, бесполезно было брыкаться. Можно постараться и укусить тварь за ногу, но я помнил, что стало с тем ягуаром. Я умный.

Если они меня разморозили, значит, им от меня что-то нужно. Может, они хотят со мной поговорить? Хотя они и твари, и людоеды, и уроды, но они вполне разумны — у них есть машины… А я единственный человек, если и говорить, то только со мной, я тут хозяин. И я им скажу, чтобы они убирались с моей земли. Я у них потребую отпустить всех. Всех, без исключения! И диких, и зверей, даже этих поганых зайцев, если они есть.

Рядом с моим лицом кто-то фыркнул, меня снова швырнули вниз и снова поволокли. Глаза мои привыкли, и я уже мог немного видеть. Потолок. Потолок высокий, на нем лампы, больше ничего.

Я закрыл глаза. Опять что-то лязгнуло, меня снова швырнули, я прокатился по полу и стукнулся обо что-то твердое и острое, кажется, даже о железное.

Почти сразу сел.

Комната железная. Узкая, но потолки высокие. Стол. Ну, что-то похожее на стол — железный куб не очень правильной формы. Тоже высокий. Тут все высокое. Двери высокие — это чтобы твари проходили. Окон нет. Что им надо?

И вдруг я подумал: а что, если они решили сожрать меня прямо сейчас? Здесь. Я не шерстистый, аккуратный, выгляжу, наверное, аппетитно. Молоденький опять же…

Будут жрать живьем. Твари. Ублюдки. Сволочи.

Хромой, Хромой, где ты…

Я оглядел комнату. Ничего. Ничего, что можно использовать в качестве оружия. Все. Конец.

Не хочу так. Когда они вернутся… Я не дамся живым. Стены у комнаты железные, если что — разбегусь — и головой. Проломлю череп. Не дамся.

Шаги.

Я метнулся в дальний угол, сжался, привалился к стене. Ужас был настолько горячий, что я услышал, как мои плечи вдавливаются в стены этой камеры, плавят металл…

Дверь открылась. Вошла тварь. Блеснула на меня своими глазами, тряхнула хоботом. Три шага, и она оказалась уже у стола. Нет, все-таки эти поганые подводные твари здоровенные. Больше двух метров, а может, и вообще два с половиной; тварь здорово горбилась, так что лапы болтались почти у пола. Похоже на обезьяну, только все обезьяны меньше в три раза и хобота у них нет.