Артем Мичурин - Еда и патроны

По шее и груди текла кровь из разорванного лица. Правое предплечье сломано. Ниже левого колена лоскуты штанов спутались с лоскутами кожи. Но я был жив и продолжал идти. Не знаю куда. Просто переставлял ноги. Пока не упал.

Смерть — величайшая загадка мироздания. Ирония состоит в том, что отгадавшие уже не могут подсказать верный ответ. Через это прошли миллиарды, но мы всё равно остаёмся в неведении. Обидно. Хотя с другой стороны… А действительно ли нам нужно знать? Вдруг разгадка столь ужасна…? Хм, как поведёт себя человечество, поняв, что там ничего нет: ни рая, ни ада, ни бога, ни души? Ты — просто мясо на костях, не более. Умрёшь — ничего не останется. И ждёт тебя не высший суд, а только черви. Окончательно слетит с катушек? Пойдёт вразнос, утратив последний стопор? Или напротив, вцепится в жизнь мертвой хваткой? Начнёт ценить её, как никогда? И возлюбим ближних, и прекратится вражда, и воцарится мир.

Я был близок к разгадке, но случай распорядился иначе.

Очнулся от колющей боли в районе подбородка. Открыл глаза и страшно удивился. Надо мной, склонившись, сидела красивая девка лет пятнадцати. Чистенькая, свежая. Первая мысль, посетившая голову — «Бордель? Мне же надо к Хромому». Но приглядевшись, я понял, что ошибся. Обстановочка скромновата, да и девка не по тамошней моде обряжена: серый сарафан с передником, белый платок на голове — нет, я не мог такого заказать. Мне всегда импонировал минимализм в женском гардеробе. Хотя на морду — наш выбор.

— Ой! — всплеснула она руками, увидев, что я оклемался. — Ты как, малыш? Нет-нет, не вставай. Сейчас за матушкой схожу.

«Или всё-таки бордель?».

Девка подскочила и выбежала за дверь.

Я, приподнявшись на локтях, взобрался повыше, чтобы как следует осмотреться.

Комната была небольшая с минимум мебели: стол у зашторенного белыми занавесочками окна, в одном углу рукомойник, в другом — икона, два стула, тумбочка и кровать. На тумбочке стояла миска с красноватой водой, а в ней лежала мокрая тряпица той же расцветки.

Я откинул одеяло — бок заклеен матерчатым тампоном с рыжеватым пятном какой-то страшно вонючей мази, правое предплечье в шинах, левая нога от щиколотки до колена забинтована. Очень хорошо, значит, убивать не будут, по крайней мере, не сейчас. Потрогал лицо — скула заклеена, на подбородке швы. Ни дать ни взять жертва, бедный несчастный ребёнок. Как та краля сказала? Малыш? Славно.

Заскрипели половицы, дверь открылась, и вошла грузная мордастая тётка, на ходу вытирая руки перекинутым через плечо полотенцем, следом в комнату проскользнула моя смазливая сиделка.

— Так, что тут у нас? — начала тётка по-деловому, и без церемоний ухватила меня за башку.

Бля. Настоящий танк в юбке. Лапищи как у мясника. Пополам сломает, глазом не моргнув. Ей бы вышибалой в кабак, нагнала б на пьяных мужиков страху.

— Жар спал, — констатировал «танк», отпустив мою уже начавшую поскрипывать от чудовищного давления черепушку. — Дай ему бульону куриного, но немного, организм слабый ещё, не примет. А как поест, сообщи отцу-настоятелю. Говорить-то можешь, агнец? — обратилась тётка ко мне, и мясистые красные щёки приняли почти идеально круглую форму, потеснённые улыбкой.

Я кивнул.

— Вот и хорошо, — тётка развернулась и пошла к выходу. — Да, Варя, — остановилась она в двери, — тебя Фёдор искал, не сказал зачем. С ним, смотри, построже. Больно уж горяч.

— Ну что вы, матушка? — зарделась сиделка, потупив взгляд.

Тётка-танк, уходя, ничего не ответила, только молча погрозила пальцем.

Варя повернулась ко мне, невинно сложила ручки в замочек, и улыбнулась.

— Как самочувствие?

— Ху… Хуже бывало.

— Это верно. Когда тебя Кирилл с братьями, из дозора вернувшись, принёсли, думала — не жилец. Только милостью божьей да стараниями матушки Прасковьи и выходили. Я три ночи пресвятой богородице молилась.

Ах ты сахарная моя. Того гляди жопа слипнется. Что за ёбнутая семейка? Постой… Три ночи?

— Три ночи?!

— Да. Ты же всё это время в беспамятстве прибывал. И трясло тебя, словно бес вселился, аж руки заламывал, к кровати пришлось привязывать. Боялись — суставы вывернешь. Ну, пойду, бульона согрею.

— Ага, пожрать не мешало бы, — пробубнил я ей вслед растрескавшимися губами, и погрузился в размышления о насущном: «Что мы имеем? Я трое суток провалялся в ломке. Нужно поосторожнее с этими листьями. Подобрал меня некий Кирилл с братьями. Братья, матушка, отец — похоже на общину близкородственную, но вроде не дегенераты. И то ладно. Выставляют дозоры — значит, община не маленькая и постоять за себя может. Деваха молилась кому-то там до одури — не исключено, что фанатики. С этими надо аккуратно, ляпнешь чего лишнего — потом говна не расхлебаешь. Будем работать по легенде «Растерянный испуганный мальчик», это всегда прокатывает. Лишь бы дозорным хватило здоровой вороватости втихомолку прикарманить АПБ, а то глушоный ствол херово вписывается.

Пока я придавался размышлениям, вернулась Варя, постелила мне на грудь сложенное треугольником полотенце и, зачерпнув из миски, поднесла к моим губам ложку горячего, пахнущего курятиной бульона.

— Ты что делаешь?

— Кормлю, — пожала она плечами.

— Сам могу, — я взял ложку в здоровую руку и принялся наворачивать.

— О! — удивилась деваха. — Ты левша? Говорят, левши талантливые. У нас Пётр — иконописец — опять же левша.

— Да мне всё равно, какой рукой хлебать, бы было что. А этот Пётр тоже брат твой?

— Все мы — братья и сестры.

Ну, пиздец, угораздило. Зря надеялся. Если не схарчат, так заставят какую-нибудь пускающую слюни умственноотсталую страшилу охаживать, «давать роду свежую кровь». Блядь, ненавижу даунов. Они хуже свиней — тупые, жирные, и заторможенные как бревно. Хотя Варюшу я б осеменить не прочь. Может, повезёт?

— Господь — отец наш небесный, мы — дети его, а промеж собою — братья и сестры, — пояснила Варя, чем немало меня успокоила. — А на тебе, как погляжу, крестика нет. Не крещёный?

Я счёл за лучшее просто помотать головой, дабы не углубляться в чуждые дебри вероисповедания.

— Жаль, — вздохнула Варя и попыталась стереть упавшую мне на подбородок каплю бульона. — Ой! Ты что?! Чуть всю миску не расплескал. Я же только промокнуть, а то в рану попадёт. Вот чудной, — она отпрянула и нахмурилась, но быстро сменила гнев на милость. — Тебя хоть как звать-то?

Решив, что перечисление моих погонял вряд ли пойдёт на пользу дела, я припомнил лацев, с которыми довелось якшаться, и озвучил первое попавшееся имя:

— Миша.

— А я Варя.

— Понял уже.

Девка-то всё же не особо смышлёная.

— Какие у тебя глаза странные, — прищурилась она, — никогда не видела таких.