Максим Замшев - Избранный

– Послушай, папа. Можно я тебя спрошу кое-что? – Марина решила пойти на некоторую хитрость ради установления истины. – Как ты относишься к Алексею? Только по-честному. Мне интересно.

– Конечно, по-честному. Я тебя разве когда-нибудь обманывал?

– Отвечай! Я тебя знаю. Ты обожаешь меня заговаривать и сбивать с толку.

Нежданов хмыкнул в усы.

– Честно говоря, не так просто ответить на твой вопрос. По большому счету, как я к нему отношусь, не должно тебя волновать.

– Это еще почему?

– Да потому, что мне с ним не жить, детей не растить. Главное, как относишься к нему ты…

– Вот видишь. Ты опять меня забалтываешь. Я уже не маленькая.

Марина попробовала надуться, но у нее получилась только непонятая гримаса, ничего не выражающая.

– Не надо морщиться так. Морщины прежде времени появятся. Я не забалтываю тебя. Я скажу тебе, если ты хочешь.

Марина вся превратилась в слух. Ей мнилось, что из слов отца она выудит причину его вчерашней растерянности.

– Алексей – отличный парень. Крепко стоящий на ногах. Умница. Он умеет себя вести. Я думаю, что он надежный товарищ. Будет тебе замечательным мужем рано или поздно, образцовым отцом, но никогда не сможет тебя любить так, как ты его. И ты здесь не в силах что-либо изменить. Это человек с внутренней тайной. Он всю жизнь будет разгадывать себя, тихо терзаться, чудить даже. Ему эта тайна всегда будет важнее всего остального. Таких людей не очень много. Их многие любят, сами они легко отвечают на любовь. Но длительная привязанность к кому-то, всегда переходящая в зависимость, для них невозможна по определению. Дальше говорить?

– Дальше не надо. Лучше бы ты молчал, – досадовала Марина. – А почему ты вчера так расстроился, что Алексей в Париже? – Этот вопрос девушка задала отрывисто, настаивающим тоном, хотя была уверена, что настоящего ответа не дождется.

– С чего ты взяла? Я очень рад. Наконец-то у меня будет хороший снимок надгробия Махно.

– Я тебе еще самого главного не сказала. Знаешь, кто Алексея в Париж отправил?

– Ну?

– Дядя Саша.

– Да ты что? Причем здесь он?

– Так дядя Саша назначен новым главным в газете, где работает Алексей.

– Вот это да. Неожиданно. Надо позвонить ему и сказать, чтобы впредь моего будущего зятя не отправлял никуда без моего ведома, – Борис Аркадьевич хохотнул.

Марина большими глотками допила кофе.

– Интересно, что ты впервые назвал Алексея своим будущим зятем именно тогда, когда сам почти переубедил меня связывать с ним свою жизнь.

– Да ты что? Не вздумай. Он – твоя судьба. Забудь, что я тебе только что наболтал. Это стариковские штучки. Но все же скажи, какой Сашка пострел! Прямо взял и в один миг человека за бугор отправил. Даже переночевать дома не дал. Вот стервец…

К последним словам отца Марина не прислушалась, задумавшись о чем-то своем. Борис Аркадьевич незаметно вышел в коридор. Ему нелегко дался разговор с дочерью. Владеть собой становилось все труднее. Только она что-то заподозрит – все пропало. Его поведение, речь, манеры не должны ничего выдать. Как легко было соблюдать конспирацию в то время, когда его жизнь в Организации и его частная жизнь не соприкасались! Всю ночь он думал, почему Беляков так нагло соврал ему, сказав, что ошибочно угаданный им человек еще не улетел, и он успеет исправить ошибку. Ведь когда состоялся их разговор, Климов действительно еще был в Москве. Что помешало Белякову исполнить его, старшего по Организации, приказ? «Что ж! Первая моя карта уже бита. Но у меня еще немало козырей в запасе. Все-таки Марина-то здесь. Не уехала с ним! Это мой шанс».

Мысли в его голове крутились с бешеной скоростью.

Геваро жил на острове Сен-Луи. Этот спрятавшийся за знаменитым Ситэ и соединенный с ним мостом остров ценили настоящие парижане. Здесь еще осталось немного старого Парижа, с запахом кофе по утрам, с разносчиками газет, с прогуливающимися пожилыми семейными парами.

Квартиру с видом на набережную Геваро унаследовал от отца, державшего в достопамятные времена большой магазин, в котором продавался самый лучший в городе шоколад. Семейное дело Геваро не подхватил, торговля шоколадом его совершенно не занимала, и поэтому сейчас магазина имел других хозяев. Сделка о продаже магазина выглядела крайне невыгодной для продавца, но Геваро был несказанно ей рад. Это позволяло ему наконец освободиться от огромного количества хлопот, связанных с таким прихотливым делом, как торговля.

С детства Геваро сохранял стойкую ненависть ко всему сладкому.

После ранения он страдал бессонницей, но не в том ее классическом проявлении, когда любой скрип и шум может напрочь уничтожить даже намек на дремоту. Он мог всю ночь балансировать на грани сна и яви, при этом сохраняя ясность мысли, но отнюдь не силу в конечностях. Что-то тяготило старого полицейского, изъедало его, не давало спокойно доживать свой богатый на приключения век. На его жизни когда-то завязался маленький узелок, ему бы давно забыть про него, успокоиться, но, видно, только когда он развяжется, вернется и нормальный сон и покой.

После вчерашних ночных приключений со стрельбой, слежкой и прочим можно было предположить, что он совсем не уснет. Но не тут-то было. Геваро почивал на редкость крепко и проснулся с таким ощущением, что помолодел лет на двадцать. Не то чтобы мучившее его, мешавшее ему исчезло, скорее пришло что-то новое в жизнь, замершую на время, освежило ее, заставило собрать в кулак все, что еще оставалось в запасе.

Обычную утреннюю гимнастику он делал с особым энтузиазмом. После перенесенных физических страданий и последующего весьма долгого и непростого выздоровления Геваро неукоснительно следовал рекомендациям врача. Все физические упражнения с тяжестями он делал лежа, дабы не травмировать пострадавшие ноги. Но сегодня его подмывало, как раньше, подняться в полный рост и выжать его любимую двухпудовую гирю, пылившуюся в кладовке и замененную в последнее время на банальные гантели. Он с трудом сдержался. В его возрасте с «железом» шутки плохи.

Кофе Геваро всегда варил сам. Считал это занятие чрезвычайно ответственным и приравнивал его к своеобразному таинству, гордился своим, эксклюзивным, как он полагал, умением. За столом он всегда устраивался так, чтобы видеть в окно другой берег Сены. Он ценил этот вид, эти парижские крыши другого берега, въевшиеся в его сознание с самого раннего детства. Там, за крышами, небо уходило на юг, в сторону Италии, где люди без конца поют и едят макароны… До чего же приятно тянуть из чашечки ароматный кофе и наблюдать, как солнце золотит небосвод! Как чудесно, наверно, быть поэтом, музыкантом и воспевать в своих произведениях бесконечные рассветы… Ему выпала совсем другая жизнь, в которой изнанка общества становится парадной его стороной и нет места для возвышенных чувств. Но, все же, глядя на крыши, на утреннее небо, он ощущал некую едва заметную внутреннюю вибрацию, говорящую о тонкости и незащищенности натуры. Едва ли он сам отдавал себе в этом отчет. Мишель Геваро никогда ни о чем не жалел, даже о том, что Ганс Громила чуть не отправил его на тот свет. Но не исключено, что, выбери он другую стезю, все сложилось бы намного удачней. Хотя кто знает…