Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

Бальдульф на все эти приготовления поглядывал насмешливо. Его собственная броня, в которую он облачился вместо привычной шубы, выглядела весьма нелепо, но ни один из суетящихся рутьеров не спешил зубоскалить по этому поводу. Старомодная легкая кираса пехотного образца, порядком помятая и покрытая пороховой копотью, архаичные наплечные щитки, изрядно проржавевшие поножи… Все это было соединено вместе при помощи сложной системы ремней, а местами, где ремней не хватило, и обычной проволоки. Одного взгляда на это облачение было довольно, чтоб понять — этот комплект не заказывался у кузнеца, а собирался случайным образом на протяжении долгого времени.

В отличие от своих подопечных Вольфрам Благочестивый выглядел не возбужденным, как полагается гиене при запахе еще не пролитой крови, а неестественно сосредоточенным, задумчивым. Настолько, что Гримберту на миг даже показалось, что все его уродливые черты ушли под поверхность, как иногда смертельно опасные рифы уходят под воду, укрываясь приливной волной.

— Да, работа… — Вольфрам тряхнул головой, вернувшись к прерванной мысли, — До черта работы. Вот только оплата каждому причитается своя. Кто к вечеру притащит кошель с золотом, а кто будет нести охапку собственных внутренностей, пытаясь не истечь кровью. Такова рутьерская жизнь, мессир. Таково наше ремесло.

Разбойничья жизнь, подумал Гримберт, и дьявольское ремесло.

— Вы, конечно, можете сказать, мол, ремесло наше не из почтенных, не из благородных… — Вольфрам прищурился, обозревая свое воинство, спешно разбирающее оружие и суетливое, точно крысиный выводок, — И будете, конечно, правы. Только вот что я скажу вам о благородстве. Это не добродетель, не благодетельный сосуд, из которого можно черпать. Не каждый может позволить себе благородство в нашем мире.

Вздор, подумал Гримберт, и, к тому же, отдает ересью. Благородство — извечное свойство души, не имеющее отношения к достатку и положению. Благородным может быть последний нищий или кровожадный разбойник. Благородство — это…

— Благородство — это дорогая золоченая безделушка, что висит у вас на шее, что-то сродни драгоценной броши, — внезапно произнес Вольфрам Благочестивый, — Легко позволить себе быть благородным, когда в твоих кулаках тысячи людей, чьими жизненными соками ты питаешься и которых высасываешь досуха, когда ты обеспечен хлебом и чистой водой до конца своих дней. А может ли позволить себе благородство человек, который ни разу в жизни не ел досыта? Гниющий заживо, но не имеющий даже одного серебряного денье, чтоб обратиться к лекарю? Искалеченный господскими слугами за мнимую провинность и вынужденный просить подаяния? Такой человек может позволить себе благородство, мессир?

Гримберт не нашелся, что сказать, да и не думал, что от него ждут ответа.

— Мои ребята знают, на что идут. Сегодня вечером некоторые из них вернутся со звенящим кошелем, а некоторые если и будут что-то нести, то собственные внутренности, вываливающиеся из распоротого живота. Не очень-то справедливо, но мы к этому привычны. Гиены — не самые благородные Божьи твари. А я — не самый благородный предводитель.

Гримберт кашлянул, с трудом вспомнив, как звучит его собственный голос.

— Каждый грешник может обрести прощение, если…

Вольфрам рассмеялся. Он заметил, понял Гримберт. Заметил его смущение и совершенно верно истрактовал.

— В тех миннезангах, что мне доводилось слышать, часто встречались благородные разбойники. Из тех, знаете, что услышав речь рыцаря, находили в своем сердце отголоски совести и, раскаявшись, бросали презренное ремесло. Как знать, может я как раз из их числа? Раскаюсь, наслушавшись ваших сладких речей, отдам все заработанное неправедными трудами добро Святому Престолу, надену вериги и отправлюсь странствовать, разнося во всей империи Слово Божье и уповая на Его прощение. Как по-твоему, Паяц?

Ржавый Паяц подобострастно поклонился, отчего его иссохшие кости его челюсти, соприкоснувшись с ржавыми пластинами шлема, издали привычный скрежет.

— Не удивлюсь, если в скором времени окрестные крестьяне нарекут вас святым.

— Святым? — Вольфрам приподнял бровь, — А почему бы, черт возьми, и нет? Что для этого требуется? Проповедовать? Я и так проповедую вам, сучье семя, денно и нощно, чтобы добиться хоть какого-то порядка. Являть чудеса? Что ж, я готов. Я буду творить чудеса. Впрочем, не думаю, что Святой Престол согласится канонизировать меня. Потому что я буду творить очень, очень нехорошие чудеса, мессир…

Он будет, понял Гримберт. Если только в его руках окажется хоть сколько-нибудь существенная власть, он непременно сделается святым — самым страшным святым из всех, что знала за всю свою историю Туринская марка. У этого человека внутри не душа, а скорчившийся, свитый из человеческих жил, демон, трясущийся от неутихающей жажды. Ему мало уничтожить, ему надо обладать, подчинить, унизить, высосать до дна. Вот почему он обладает такой страшной властью над всеми этими людьми, такими же опустившимися и никчемными отбросами. Они чуют в нем эту силу, безотчетно, как животные, они загипнотизированы ею.

Против него не помогут ни молитвы, ни мольбы. И сила против него тоже не поможет. Даже если бы она была в его распоряжении, эта сила.

— Сегодня моим парням предстоит работа, — тяжело и веско произнес Вольфрам, — И я буду признателен, мессир, если вы примете на себя ее часть. В конце концов вы, как будто, мне немного обязаны, а?

Тяжелый спазм перекрутил какие-то важные вены в горле, потому что Гримберт вдруг ощутил удушье.

— Я? Обязан? Да вы…

Вольфрам потрепал его по плечу. Добродушно, как домашнего пса.

— Полноте, мессир, имейте смелость не отрицать очевидного. Во-первых, вы причинили мне и моему отряду изрядный убыток, не так ли? Который как благородный человек должны бы компенсировать. Во-вторых, вы уже неделю находитесь на моем содержании. Я предоставляю вам покои и стол, мало того, обеспечиваю моционом и развлечениями за свой счет. Я понимаю, что вы привыкли к праздной жизни, но хорошо бы и честь знать, а? Отработать свое содержание?

Никаких клещей. Никакого палача. Он лично вырвет сердце у Вольфрама Благочестивого. Даже если для этого придется порядком постараться, пытаясь найти в этом средоточии лжи, дерьма и злости маленький зловонный сгусток, который может именоваться сердцем.

Первый выдох, который смог сделать Гримберт, превратился в лающий колючий смешок, едва не разорвавший ему горло.

— В-вы смеетесь?

— Нет, мессир рыцарь, — Вольфрам взглянул ему в глаза, почудившиеся Гримберту двумя бездонными смоляными ямами, в глубине которых что-то влажно булькало и ворочалось, — Я не смеюсь. Но обещаю вам, что вы безошибочно почувствуете, когда я буду смеяться. Ваше тело не даст вам ошибиться. А теперь заткнитесь и внимайте так, будто я епископ, читающий проповедь со своей кафедры, потому как времени у нас остается мало и у меня есть, на что его потратить.