Константин Соловьев - Prudentia [litres]

Кажется, приор Герард не расслышал его, зато по задним рядам прошел смех, колючий, как шипы моргенштерна, – господа раубриттеры оценили чувство юмора маркграфа Туринского.

А вот Алафрид, кажется, отличался куда более тонким слухом. По крайней мере, его взгляд, спокойный и сосредоточенный, остановился на Гримберте, мгновенно пригвоздив его к креслу и заставив растаять пляшущие на языке остроты.

– Маркграф Туринский со своим знаменем, усиленным двумя полками квадских наемников, выполнит аналогичный удар, направленный на юго-западные ворота. Я сам на «Великом Горгоне» возглавлю резерв, чтобы иметь возможность оперативно перебросить его в том направлении, где возникнет нужда.

Алафрид принялся объяснять детали, то и дело тыкая пальцем в голограмму, но Гримберт его уже не слушал, погрузившись в собственные мысли.

Значит, юго-восточные ворота? Неплохо, Лаубер, неплохо. Неплохо, хитрый ты сукин сын. Даже про квадов не забыл…

Гримберт, не удержавшись, взглянул на сосредоточенное лицо графа Женевы, внимавшего словам сенешаля. Бесстрастное, бесцветное, оно напоминало холодную безжизненную пустыню, в которой неспособен был укорениться даже самый живучий, переживший Проклятые Чумные Века штамм.

Гримберт надеялся, что хотя бы раз в жизни на этом лице возникнет подобие человеческого чувства. В тот миг, когда оно коснется деревянной колоды и по бледной щеке скользнет узкая тень опускающегося палаческого топора.

Гримберт надеялся, что не пропустит этот момент.

Когда людская масса потекла прочь из шатра, тяжелая и густая, точно мед из треснувшей бочки, Гримберт был единственным, кто остался на своем месте.

Кажется, сенешаль этого не заметил. Закончив речь, он отвернулся от пустых кресел, враз потеряв добрых пару дюймов роста. Эта перемена не укрылась от внимательного взгляда Гримберта. Держа речь перед рыцарями, императорский сенешаль казался крепким и статным, точно колонна, выдерживающая на себе исполинский вес камня, но это сходство едва ли не мгновенно пропало, стоило военному совету подойти к концу.

Гримберт осторожно кашлянул.

– Кто здесь? – Алафрид резко повернулся, щурясь, чтоб разобрать лицо Гримберта в неверном свете масляных ламп. – Что вам угодно, сир?

– Ego gratam agros Taurinensis, dominus Senescallus honesta, – звучно произнес Гримберт, надеясь, что сухость в горле не нарушит музыкального звучания латыни, – credo me servum tuum in justitia, et possessio consecrata ad arbitrium manet [34] Приветствую в землях Турина, почтенный господин сенешаль, уповаю на вашу справедливость и остаюсь преданным слугой вашей воли ( лат .). .

– Etiam si Latine loqui incipit canem necesse est aliquid ex te [35], – бросил в ответ сенешаль, нахмурившись, и сделалось видно, что брови его посерели, сделавшись похожими на изъеденные морской солью гранитные утесы. – Твоя латынь так же паршива, как и десять лет назад, ты сделал по меньшей мере три ошибки в одной только фразе. Но едва ли ты тут для того, чтобы взять урок, ведь так?

– Нет, господин сенешаль, только лишь для того, чтобы сделать небольшое уточнение. – Гримберт учтиво поклонился. – По поводу Бароло. Без сомнения, лангобарды большие мерзавцы, но к нападению на Бароло они непричастны. Насколько мне известно, резню среди местных жителей учинил сам граф Асти, впав в неконтролируемую ярость после инъекции левамфетамина [36]. Кажется, он принял своих собственных людей за адское воинство, явившееся по его душу, и успел опустошить боекомплект, прежде чем осознал ошибку. Мне поведал об этом его бывший оруженосец.

Алафрид неспешно кивнул.

– Мне ли не знать. Я потратил пять сотен флоринов из своего кармана, лишь бы замять это дело. По счастью, граф Асти скончался еще до того, как имперские дознаватели принялись за работу, вырвав из его потрохов подробности. Задохнулся прямо внутри своего доспеха. Возгорание внутренней проводки, я слышал.

– Весьма благоразумно с его стороны.

Алафрид усмехнулся.

– А теперь хватит валять дурака и иди сюда, лукавый мальчишка. Обними своего дядюшку, пока у него в теле остались целые кости!

Они обнялись – с осторожной почтительностью людей, не желающих причинить друг другу боль. По поводу своих костей императорский сенешаль, безусловно, преувеличивал, силы в его руках еще хватало. Но сила эта не была похожа на ту силу, что помнил Гримберт, хлещущую, словно родник из скалы. Теперь она казалась более мягкой, осторожной, уклончивой.

– Ты всегда был мастером задавать неудобные вопросы, – усмехнулся Алафрид, похлопывая его по спине.

– А ты – мастером уклоняться от них, – в тон ему ответил Гримберт. – Уверен, у тебя еще достаточно твердая рука, чтоб всыпать мне полновесных розог, как в детстве.

– Розог? Гримберт, ты шутишь, мой мальчик? – Алафрид негромко рассмеялся. – Я счастлив в те минуты, когда могу донести без посторонней помощи ложку до рта. Оставьте нас, все.

Телохранителям сенешаля не требовалось повторять дважды. Это были молчаливые мрачные фракийцы огромного роста, но даже тяжелые отполированные кирасы с гербом герцогства Гиеннь не могли скрыть их видоизмененные тела, разбухшие от распиравшей их мышечной ткани, равно как и деформированные, причудливых черт лица, носящие явные признаки гидроцефалии.

Гримберт поморщился. Это были не люди – жалкие биологические гомункулы, которых еще в утробе матери пичкали нечеловеческими дозами гормонов, превращая в смертоносные машины. В своем дворце он не потерпел бы подобных созданий, но здесь была территория сенешаля, и с этим приходилось смириться. Когда ты являешься воплощением как милости императора, так и его гнева, это накладывает на привычки и образ жизни множество ограничений.

– Мне и в самом деле пора беспокоиться о твоем здоровье, дядюшка? – спросил Гримберт, постаравшись вложить в интонацию искреннюю заботу.

Удалось это или нет, но сенешаль кивнул:

– Только хворый знает цену здравия, как говорил преподобный авва Исаия. Старый мерзавец был, несомненно, прав. Мои лекари говорят, я проживу еще две сотни лет, но иногда мне бывает тяжело дотянуть даже до заката. Метаболизм ни к черту, вновь надо менять почки, отказывают старые имплантаты, о которых я даже не помню…

– Надеюсь, здешний воздух пойдет тебе на пользу. Не все же вдыхать ядовитый смог Аахена!

Алафрид устало вздохнул, и в этом вздохе тоже на миг проявился его истинный возраст – возраст старого имперского реликта.

– Лицемерие и подлость везде пахнут одинаково, мой мальчик. Но ты прав, чем ближе к столице, тем сильнее делается их концентрация. Знаешь, иногда мне кажется, что дух старой империи сохранился лишь здесь, в приграничных марках. Здесь пахнет пылью и порохом, как во времена моей юности. А в Аахене… Императорский двор столь сильно погряз в роскоши и всякого рода ритуалах, что скоро рубить головы придется уже не палачу, а придворному церемониймейстеру.