Алексей Штейн - Что такое повезло, и как с этим бороться

Едва коснулся, тут же, не гася горелку, только на нейтраль перекинул мотор, пусть молотит — сразу на берег выскочил. У костерка — ведро с водой стоит. Хвать его, и костер залил. Тут же наверху фонарь погас. Запалил на лодке свой фонарь, повернул в сторону дюн, мигнул два раза, потом еще один. и за камень с винтовкой — мало ли.

Вскоре — хрустит песок, идет кто-то. В сумерках только фигуру видно, пока совсем не подошел. Змей.

— Ну?

— Все ништяк, взводный.

— Хумус где? — палец у меня на спуске, а ствол аккурат ему в животину смотрит. Мало ли решит чего. А то вот катер, садись и плыви.

— Не нервничай, Йохан — руки разводит, демонстрируя миролюбие — Сейчас схожу, и все вместе придем. Я нарочно пошел, убедиться, что все ладом, а их оставил. Сейчас фургон отгонят еще на дорогу, чтоб побыстрее кто-нибудь забрал, и бегом обратно.

— Оставь, где есть, я как вернусь, приберу. Али — краденый?

— Обижаешь, взводный. Честно купленный, без хвостов, потому и искать не станут. А за фургон с тебя золотой.

— Облезешь. Полюбому ж бросишь. А я приберу — точно концы в воду.

— Лады. Сейчас придем.

— Поживее там. Мало ли, все же — а ну видел кто костер.

— Усек. Мы мигом.

***

… Мерно стучит стирлинг, погода пока балует — почти штиль и волна ушла, даже брызг нет. В лодочке вчетвером стало тесно. Вещи свалили в рубке, а все расселись в кокпите. Хумус рядом, Змей напротив, а она рядом с ним. «Человек» Змея оказался женщиной, можно даже сказать — девушкой. Сильно помладше бандюгана… хотя, я не знаю, сколько ему лет. При таком нездоровом образе жизни, многие выглядят сильно старше. Баба, чего там, красивая. Не мой вкус вовсе, но — красивая. И фигурка, и черные вьющиеся волосы, и мордашка очень даже, насколько в темноте видать можно… Минимум четверть зингарской крови — но в Рюгеле это раньше было вовсе нормально, да и после «отречения» Вергена уже рупор оппозиции разразился гневной статей о перегибах при окончательном решении зингарского вопроса. И даже обозвал Вергена «военным преступником» и «бесчеловечным демоном войны». Что несколько симптоматично, хотя промахнувшегося Акеллу только ленивый не пнет. В общем, баба что надо. И, похоже, тут у Змея любовь. Даже всерьез завидно стало. Так он на нее с обожанием смотрел. Вот ведь бандит, дерьмо, отброс человеческий — а мне вот может ни разу в жизни, окромя глупой молодости, ни на кого так смотреть не приходилось. А что еще обиднее — она на него так же смотрит. Вот же гадство… Я вот, стараюсь жить «по-человечески» — а что имею? Трех рабынь, которым деваться некуда, да проституток, которые будут любить кого угодно вечно, пока есть деньги… А они оба смотрят в сторону Рюгеля — Змей поспокойнее, а она, кутаясь в плащ, по-моему, плачет. Ну, если родной город — то понятно. Ибо, скорее всего — навсегда. Однако ж — едет, аки жена декабриста в на Сахалин. Да, завидно, мать его!

— Ты-то не жалеешь? — ткнул я в бок Хумоса.

— Нет, взводный. Ну его. Что я в той жизни видел? Село наше, мне целым миром казавшееся? Так я сейчас знаю, что беднее места я только войной разрушенные встречал. В городах я посмотрел, что за жизнь. Мастеровые в Улле, думаешь, с жиру бунтовать стали? Да им денег три месяца не платили — «Война, не время сейчас о деньгах говорить!» А семьи жрать хотят каждый день, хоть война, хоть мир. А хозяева аренду за жилье берут невзирая. И требовать не смей — военное время. А фабрики от военных заказов ломятся, а склады забиты и на фронт идет все еле-еле, чтоб потом за срочность наценку брать по экстренному заказу… Наслушался я там, пока в тюрьме лежал, все боялся, что задушат ночью — вот и спал едва, все слушал… На что мне жизнь такая?

— И куда ты?

— В племя какое подамся. Там примут, знающие говорили — они всех принимают. Конечно, присмотрятся, но если не шпион и не совсем сволочь — и не убьют, и не прогонят сразу. Закон такой. А год проживешь — или прикажут уйти, иное племя искать, коли не ужился, или разом бабу найдут. Иногда и не одну. Ну, говорят, какую барон скажет — иногда и вовсе… ну, это если не сойдешься ни с кем за год. Свежая кровь-то им нужна.

— Ага. Меня у горцев раз тоже чуть не женили…

— Во-во. Детишек троих заделаешь — тогда, коли хошь, сам живи, или новую бабу уже по любу заводи. А там… через три года — могешь в Совет ихний предлагаться. А через пять — могут по их закону и бароном выбрать…

— В бароны, Хум, метишь? — Змей скалится. Баба его унялась, он ее приобнял. а глаза у обоих шалые — отплакались, теперь новую жизнь чуют

— А чего бы и нет, Змей — спокойно ему Хумос отвечает. Вообще как-то он сейчас не так себя ведет. Видать, как отчалили — он теперь Змею не подчиняется, кончилась бандитская дисциплина. Ну да и Змей не давит. Не верю, чтоб этот разбойник вдруг встал бы на путь исправления, и завязал — но определенно со старым он прощается, страницу жизни переворачивая. А Хумус мысль продолжает: — Знаешь, Змей, может из меня и барон выйдет, а может просто проживу себе в степи. Но вольно. Обратно мне пути нет, да и не ждет никто. Девка в деревне поди другого нашла уже, да и… в общем, и не болело. Родители — так они и рады были, что лишний рот в армию забрали. Братья-сестры — так им вовсе счастье. Кому я там нужен был? Только сборщикам податей, да князю в армию. Нет уж, не о чем мне жалеть…

— А ты, Змей? — я бандита спрашиваю — Куда подашься?

— А мы в город пойдем. В Штангарт. Южная столица ихняя. Там летом Совет Старейшин заседает. А весной, зимой и осенью по другим городам переезжает. Так заведено. Город тот большой, богатый. До Рюгеля далеко, конечно, да и все там по-другому у них.

— И делать что будешь? За старое? Так там же у тебя связей нет. А никто чужаков не любит. Грохнут. Или страже сдадут.

— Не поверишь, конечно. Но решил я все бросить старое, да завязать.

— Не поверю.

— Злой ты, Йохан… — задумчиво отвечает Змей — Как есть, злой. Чего тебе-то в жизни не хватает, что ты такой?

— Иди ты… — реально вот зацепил, урка расписная. Философ сраный, психоаналитик, блядь. На себя посмотри, завяжет он… Трех дней не пройдет, как кого-нибудь за медяк зарежешь.

— Завяжет он. Он обещал — это баба его, вишь, защищать полюбовника кинулась — Мы торговлю устроим, а лошадей выхаживать умею. Дедушка научил. Не пропадем.

— Обустроюсь, как ты — лодку куплю. Буду торговлю вести.

— Ага. Под черными парусами — хмыкаю я

— А чего бы и нет? Не худший промысел, и без зла людям. Устал я зло творить, Йохан. Только, кабы не сложилось так — не сойти б уже с той дорожки было. А раз так — вот руку себе отгрызу, а зазря никого не обижу. Хошь — не верь, твое дело…

— Ладно… посмотрим. — отвечаю.

…Об чорте речь — а он и встречь. Только про черные паруса ляпнул — а нате вам. До устья Студеной километра два оставалось — буквально пронесло мимо на встречном курсе в каких-то паре сотен метров невеликую посудину, несмотря на очень легкий ветерок, ходко шедшую под целой гроздью парусов. Причем их силовая установка имела радикально черный цвет — потому, собственно, ночью их даже при неполной луне не видать, а вот как сейчас, когда узенький месяц едва вылезает из-за горизонта…. Хорошо, что не впилились на всем ходу. За такие паруса, если найдут при досмотре — сразу конфискация всего плавсредства разом, вместе с грузом, да на дознание в кутузку на месяц попадешь. Пролетели мимо, причем они, наверное, перепугались еще больше нашего — кто на катере моторном ночером попрется, кромя погранцов? Они-то нас тоже не заметили вовремя — буруна от нас нет, а двигатель, видать. на расстоянии не слышен. Но, повезло — стрелять не стали.