Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

Лисицын торопливо пригубливает фарфор: Сурганов приказал Государю не врать, но надо собраться с духом.

— Так точно, — сокрушенно признается он.

— А насчет истории? Что историю Российской империи заново учить, что Соловьева читать требуют? На это есть жалобы?

— С этим меньше, но…

— Эх. Ну да ничего, потерпите. Дворянство, офицерство и говорить правильно должны, и историю точно знать. С простого человека спроса нет, он легковерен, пойдет, куда позовут. А вот пастыри, пастыри его должны быть учеными. Вон, — Государь кивает на мальчика, — Михаил Аркадьевич учит, и вы поучите.

— Скучно! — протестует за Лисицына наследник.

Император ухмыляется. Потом напускает на себя строгость.

— Без прошлого нет будущего. Дуб корнями силен, потому так и крепок, потому дольше других деревьев живет и ветви широкие имеет. Если бы за почву он так не держался своими корнями, не вынес бы его ствол такого веса, любой ветерок бы его повалил. Понятно объясняю?

Лисицын кивает, хотя вопрос задан цесаревичу — тот бурчит, не отрываясь от учебников:

— Да понятно, понятно!

— Это не притворство и не игра! — говорит Государь. — «Реставрация» что значит? Восстановление. История только кажется руинами. Она не руины, она фундамент, без которого мы нашу крепость не восстановим. Этот фундамент надо очистить от грязи, от сора, который сверху нанесло, укрепить — вспомнить все, затвердить. Он тысячу лет простоял и еще простоит столько же, и только на него можно великую русскую цивилизацию заново поставить. Понимаешь, сотник?

— Понимаю.

— Ничего он не понимает! — хихикает великая княжна.

— Все он понимает! — вступается за казака наследник. — Даже я понимаю!

— Ну-ка! — хмурится на детей Государь. — С уважением к офицеру! На его плечах, на плечах его товарищей стоим! Эх… Построже бы надо с ними, а?

Лисицын осторожно пожимает плечами.

— Бог его знает, как царей правильно воспитывать, — вздыхает Государь. — Какими вот их делать лучше? Добрыми или справедливыми? Хитрыми или честными? К какой жизни готовить? К какому царствованию?

— Я за справедливость, — выдавливает из себя Лисицын.

— Да уж я помню, — смеется Государь. — Взять тебя, что ли, справедливости вон его поучить?

— Не заслуживаю такой чести! — шершавым языком ворочает Лисицын.

— Ну, дай бог, заслужишь еще! Справедливость… Нужное качество. А что еще, Михал Аркадьич? Каким Государь должен быть?

— Честным! И храбрым! — звонко говорит великий князь.

— Так, так. Все верно. И честным, и храбрым. Но все же главное — памятливость. Надо помнить, кто тебе добро делал, и никогда не забывать. Надо помнить свои ошибки и никогда не повторять. Надо помнить, кто до тебя державу и скипетр в руках держал, сколько они для Отечества сделали. И стараться быть их достойным, понимаешь? Ты ведь не из воздуха взялся, а от меня, как и я от своего отца. Твой дед мятеж остановил, столицу спас, а я по обломкам страну собираю — для тебя, для народа. Ты будешь должен мое дело продолжить, чтобы своим детям ее еще больше передать, еще крепче… Романовы триста лет простояли, столько и мы должны продержаться.

— Мы дольше должны! — заявляет мальчик. — Например, пятьсот сорок три!

— Вот это разговор! — смеется Государь. — Ты пей чай, сотник, пей, твое благородие.

Лисицын отпивает.

— Так-то. Зря, так что, у вас в училище… Говорят. Это не кривляние, не подражание. Это возврат к истокам. В почве сила. Соки жизненные. Тот, кто каждое утро просыпается с амнезией, будет на месте топтаться, потому что все, что знал и умел, забывает. В настоящем поэтому только одно настоящее и есть, а вот в прошлом — будущее.

— Так точно.

— Это, брат, и есть наш особый путь. И пусть нас за него хоть еще сто лет в блокаде держат, пусть хоть тысячу. Эта блокада нам во благо. Мы тут, да, за стеклом, но у них там холод, а у нас тут тепло. Мы в нашей теплице лучше примемся и быстрей окрепнем. Они нас технологий лишают, думают, это наказание. Что же — эти-то технологии их и развалят, растлят и разрушат. Мы-то хоть знаем, что тот мир, в котором мы живем, надежен — как предки наши жили, так и мы. А они там… Нравственное созревание у них за техническим прогрессом не поспевает. Растут, растут, а сами изнутри гниют заживо. Сгниют и лопнут, не дозрев.

Государь мешает сахар, стучит серебром о фарфор — нервно, спешно.

— Блокада… Еб вашу мать. Это кто тут еще кого наказывать должен!

— Папа! — протестует великая княжна. — Это было прямо фу!

— А ты не подслушивай! — сердится Государь. — Распустил… Вот дед бы ваш был жив, не стал бы с вами лимонничать! Как вам державу буду передавать?

Они молчат, Лицисын ждет, что еще скажет император, думает, стоит ли сейчас заговорить самому — о Кригове, о том, что благодарен Государю за то, что тот спас их тогда от полуяровской расправы. Но вспоминает слова Сурганова и решает сдержаться.

Государь опускает ложку в мед, крутит ей задумчиво в янтарной густоте.

— Алтай… Как думаешь, подъесаул, будет ли Алтай снова нашим? Урал хотя бы будет нашим снова?

— Я… Сотник… Ваше императорское…

— Будет либо нет?

— Будет, конечно же!

— Будет. Непременно будет, во что бы то ни стало будет. И если казаки мне не вернут Урал с Сибирью, то никто уже не вернет.

Он встает, хлопает Юру по плечу.

— Скажи, Лисицын. А если надо будет за меня голову сложить, сложишь?

— Так точно!

Лисицын с грохотом вскакивает.

— Ладно, ладно.

Государь вздыхает, отходит к окну.

— Ну, пойдем провожу. Детям ложиться уж пора.

Но в середине анфилады, оглядевшись вокруг и удостоверившись, что никто их не слушает, Аркадий Михайлович кладет руку Лисицыну на погон.

— Послушай меня. Я хочу, чтобы ты съездил туда, чтобы ты сам своими глазами все увидел, вернулся оттуда невредимым и сам мне все лично рассказал. Правду рассказал, понимаешь? Что там такое. Потому что вокруг меня много людей, которые мне брешут. И я именно тебя потому дернул, что ты с ними всеми никак не связан. Мне надо точно знать. Усек?

Лисицын только таращится и кивает, даже слов не может найти.

— И никому про эту мою отдельную просьбу ты не говори.

В дверях император дает казаку руку — по-мужски, с размаху, жмет ее коротко и крепко и выставляет Лисицына на лестницу, где его ждет уже сопровождающий.

— Что сказал? — спрашивает первым делом Сурганов.

Черная машина выезжает за чугунные ворота.

— Про историю говорил. Про корни. Про память. Детей поучал. Там были великий князь и великая княжна… Про блокаду.

— А про поручение твое ничего?

— Никак нет. Только готов ли я отдать за него жизнь. За Государя.

Сурганов отворачивается, смотрит в окно. Лисицын разрешает себе подумать о том, в какой ресторан сегодня пригласить Катю, чтобы вручить ей купленное впопыхах (не по размеру, наугад!) обручальное кольцо.