Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

В окне стоит Жилин, машет, зовет спуститься. Лисицын выглядывает наружу. — Мы тут нашли… Юрий Евгеньевич… Кое-что.

По жилинскому лицу понятно, что находка не из приятных — и то, как он мямлит, заставляет Юру уже и самого начать догадываться, что именно обнаружили.

— Вот.

— Это не он, — сразу говорит Лисицын, а умом понимает: это он.

Лежит Саша Кригов с разбитым лбом и сломанным носом, изрешеченный пулями, с распахнутыми глазами, смотрит и на Юру, и мимо него куда-то, может быть, самому Богу в глаза. Смотрит без страха, без ненависти… Коровьим таким взглядом. Покорным.

— Жетон вон, как не он-то?

— Та иди на хуй со своими жетонами, Жилин!

Юра становится рядом с Сашкой на колени и закрывает ему глаза. Поспи, Саш, отдохни. Поспи.

Я не хотел, чтобы ты умирал, Саш. Бывало, думал — это я сейчас на твоем месте должен оказаться, я! Потому что тяжелей служил и больше заслуживал. Я должен был вместо тебя первым в подъесаулы быть произведен! И Государь первым приметить должен был — меня! И в экспедицию эту за Волгу — меня отправить! И вот как вот… Вот как вот это?

Я не просил тебя умирать. Ты сам за меня умереть решил.

Он крестит Кригова и целует его в разбитый лоб, не брезгуя.

Задорожный и Жилин смотрят на него оба странно — стоят над ним, сволочи, нет чтобы отвернуться.

— Та что вы пялитесь-то?! Так! Наших, значит, грузим к нам туда, как я и сказал. Вернем хлопцев до дому.

— Тут это, Юрий Евгеньевич… — откашливается Задорожный. — Тут среди убитых… Такие людишки странные… В химзащите.

— А?! — Лисицын не слышит их, думает о своем.

— В химзе, ну. В респираторах. И на локомотивах кресты эти… Вроде бы врачебные все-таки.

— И что?!

— А если это… Ну… Больные они если? Все?

Лисицын обалдело глядит на уснувшего Кригова. Утирает губы.

— Чем больные?

Жилин и Задорожный переглядываются.

— Да хоть сифилисом, — шутит Задорожный.

Лисицын поднимается с колен. Отряхивает полы шинели. Смотрит на мертвых бойцов, выстроившихся рядом с мертвым командиром. На снулых гражданских.

— Вы идиоты, что ли? Где у них там… Язвы, я не знаю… Что-нибудь! Все нормальные… Вы чумных видели? Холера? Что? Все были… здоровыми. Если переломов не считать и пулевых…

— А чего тогда на поезде кресты?

— Не медицинские это кресты! Там же ж вон — молитвы по кругу! Вы-то хоть читать умеете, лапти?! Это Михаила Архангела крест! Тоже красный.

— Так точно, — говорит Жилин.

— И кто это тогда? — опустив глаза, как бы у Кригова спрашивает Задорожный. — Что за поезд?

— Кто… Кто! Там была же эта история, с иконой! Чудотворной. Которую на мост выносили. Икона Михаила Архангела. После чего наступление мятежников… Захлебнулось. Не было у вас в учебке ее, что ли? Ну?!

— Ну что-то такое… — бурчит Задорожный. — Сам Михаил Первый Геннадьевич. Или он с вертолетом облетал?

— Ну вот… Это, может, культ местный какой-то…

— А с нашими-то что?

Лисицын сжимает и разжимает кулаки.

— Да откуда мне знать! Откуда мне-то знать?!

В подъезде тоже кровь, тоже тела.

Люди с разбитыми головами, с вывихнутыми ногами, с оторванными ушами. Лисицын поднимается по лестнице, в руке «стечкин». Квартиры брошены впопыхах, двери нараспашку. Какой это бунт? Тут все против всех, человек против человека, без разбора, зверь против зверя.

Дети мертвые уткнулись в ступеньки. Он останавливается против двери открытой — кажется, школа. Как они могли детей не пощадить? Дети-то в чем виноваты?

Классная комната: стулья опрокинуты, парты сдвинуты так, словно ими пытались внутри забаррикадироваться. Доска исписана белыми меловыми буквами. Лисицын подходит, хмурясь, к доске. Там ни азбуки, ни арифметики — все измарано наспех взрослым косым почерком. Писали одно поверх другого, смахивая рукавом уже написанное.

«Стучатся». «Я оглохла». «Не открывай». «Надо их отсюда забрать». «Я тоже». «Я сам сделал». «Я знаю, где безопасно». «Говорят, что Егор». «Бомбоубежище». «Только так можно». «Не слушай их главное!» «Там точно ничего не слышно».

Лисицын утирает испарину со лба, с шеи. Потеет, потому что чувствует: не может решить эту задачу, не может понять, как и что тут случилось. И потому что опасность тут, рядом, никуда не делась. Вроде некого бояться, но это все обманка, засада. Надо понять, надо… Он перечитывает еще раз надписи, пытаясь расставить их в правильном порядке, — но так и не может разгадать, о чем тут речь шла. Кто-то прятался в школьном классе, пока во дворе людей убивали. Прятался, а потом попытался уйти — в бомбоубежище какое-то. Только вряд ли туда дошел.

Он пишет на доске: «Есть кто живой?» Уходит из класса.

Идет по лестнице и думает: не слушать Кригова — почему? Что Кригов такого мог ему рассказать? Ты не мог быть предателем, Сашка. Тебя предать могли, обмануть, заманить… А ты — никогда, ни за что.

Юра останавливается у окна, закуривает опять, смотрит во двор.

Выглядывает в окно. Мертвецкая шеренга тянется вдоль всего поезда.

— Жилин! — Юра высовывается в окно. — Жилин! Гражданских штабелями клади!

— Что?

— Штабелями! Как дрова! Жечь будем!

— Принято!

— А наших давай к нам в поезд!

Лисицын следит еще за тем, как сотник передает его приказ казакам, как те крутят головами, приноравливаясь к услышанному. Шеренгу распускают, мертвецы собираются играть в кучу-малу.

Кригова, выходит, тоже в плен взяли. Взяли в плен и в поезде куда-то везли. А тут вот, на посту этом, их всех решили прикончить. Хотя, может быть, перебили уже раньше, а сюда привезли. Или отсюда хотели везти за реку? Сказали: мол, давайте, грузитесь, с ветерком довезем, куда вам тут нужно, — и всех перебили под шумок.

Эх, Сашка, Сашка, еб твою налево! Почему же тебя слушать-то нельзя было?

Он возвращается на лестничную клетку, поднимается этажом выше. Опять выглядывает в окно: казаки застыли.

— Что там?

Хлопает подъездная дверь. Бухают сапоги по ступеням. Тяжело дыша, взлетает к нему Задорожный.

— Они там это, Юр… Отказываются наших в поезд грузить.

— Как так?! Что значит?!

— Ну ты же видел их… Как они переломаны все… И лица. Говорят, надо всех тут сжечь. Не возить никого никуда.

— Это как? Это еще почему?

— Боятся. Говорят, чертовщина какая-то. Ну и поезд в молитвах весь… Решетки… Ты тоже подумай, сам подумай, Юр, стоит ли… Спалим, может, и дело с концом?

У Лисицына перед глазами стоит Сашкино смеющееся лицо.

— Ма-алчать! Все! Не Юр, а господин подъесаул! Будет он юркать мне тут, дрянь! Наши пацаны все домой поедут! Кто там бунтует?!

Лисицын бегом, пока бешенство не вышло, сбегает вниз по лестнице, нагайка в руке сжата, аж пальцы побелели, втыкается сразу в саботажников — вот стоят, на трупы крестятся.