Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

— Что встали?!

— Не будем мы до них докасаться, хотите, сами грузите, ваш-бродие , — насупленно отвечает ему обритый смурной детина.

— Так! Это наши братья! Мы их тут не оставим! Я бы даже тебя, сволочь, тут не бросил! Они наши, погибли тут за нас, и мы их до матерей должны доставить, отпеть и похоронить по-человечески! Ясно?! Кто будет грузить — сюда, кто не хочет — вот с ними стой!

Большая часть перебирается туда, где Лисицын собирает согласных. С обритым остается человек пятеро таких же смурных.

— Этих сечь! По пять нагаек каждому! Жилин! Слышишь?

— Так точно, ваше благородие.

— Не откладывай! Здесь, при мне!

Казаки сплевывают, матерятся неслышно, но подчиняются — принимаются расстегивать шинели, складывать их аккуратно: то ли чтобы время до казни потянуть, то ли чтобы сохранить достоинство. Другие, назначенные палачами, дуют щеки, показывая, что будут сечь без удовольствия, перешучиваются даже с наказанными, чтобы сберечь братство.

Строятся, выпрастывают нагайки, наклоняют, замахиваются: остальные наблюдают — жалостливо и жадно, кто-то использует время для затяжки. Рраз! Иии — два! Жилин смотрит, чтобы секли по-честному, Задорожный рыскает взглядом по зевакам: чтобы не было многовато сострадания. Офицерский труд.

Лисицын слушает себя: ну? Зудит. Но легчает.

— А там что? — показывает вдруг один хорунжий на окно третьего этажа.

Там, за погнутыми решетками, кто-то бродит. Бродит кто-то живой на этом неживом посту!

Прочертив глазами от окна до подъездной двери, Лисицын как был — с рукой на кобуре, — так и снимается с места.

— Со мной двое! Задорожный! Жилин — до конца довести!

Вбегают в подъезд. Забираются по лестнице вверх, оружие уже в руках.

Сверху слышится шум какой-то. Из-за двери. Как будто там перекатили что-то или передвинули. — Слышал?

— Слышал…

Лисицын по ступеням крадучись поднимается на третий — к железной двери. Задорожный идет следом. Через ступени — широкая бурая полоса… Женщина с кишками наружу ее оставила за собой — ползла наверх с перебитыми ногами.

Ехали в преисподнюю, чух-чух-чух, и вот прямо в нее приехали.

Лисицын останавливается перед дверью. К двери приварен снаружи засов, и еще глазок в ней сделан. Рядом на стене гвоздем выскоблен хер с крылышками. Засов задвинут. Кого-то запирали там, внутри. Задорожный снимает пистолет с предохранителя.

— Карцер, что ли? Или склад?

Шум повторяется. Ворочается там что-то за дверью.

Юра осторожно приближается к глазку, прикладывается к нему — тот замазан изнутри — кровью, кажется. Он прижимается ухом к холодному железу, вслушивается: слышит стон. Переглядывается с Задорожным. Стучит гулко кулаком по двери.

— Эй! Кто там?

Стон делается громче, но остается нечленораздельным. Тот, кого внутри держали, старается как будто что-то сказать, но не может.

— Прикроешь?

Лисицын дергает примерзший засов: раз, другой — тот поддается наконец, дверь скрежещет и идет нехотя навстречу. Лисицын перехватывает свой «ПС» в правую руку. Задорожный тоже вскидывает ствол.

Ну ладно, говорит себе Лисицын. Сейчас разберемся во всем.

Перед ним пустая квартира. Темный коридор, кухня — решетки на окнах, в конце коридора комната. На полу лежит мертвый человек в монашеской рясе. На шее у человека крест на цепи. Лицо у человека вздувшееся и синее. Цепь перекручена много раз, глубоко впилась в шею мертвому. Удавили его — а еще бы чуть-чуть — и отрезали бы ему этой цепью голову, с такой силой и ненавистью ее заворачивали.

Лисицын вступает в квартиру, мягко идет вперед — шорох впереди слышен. Шаг, шаг, шаг, «стечкин» в вытянутых руках бродит вправо-влево… Комната. За спиной у него заходит и Задорожный, тяжело дышит.

Изгаженная комната, с улицы падает бледный свет, посеченный оконной решеткой на клетки: в крестики-нолики играть можно. На полу сидит человек, кряжистый мужичина. Глаза закрыты, нога прострелена, кровь вокруг.

— Руки!

Тот стонет, собирает какие-то слова из обрывков, но все нечеткое, нерусское.

Руки не поднимает, не понимает Лисицына.

— Э, мужик! Задорожный, ну-ка подсоби!

Они склоняются над человеком, хлещут его по щекам. На человеке старорежимный ментовской бушлат, на бушлате полковничьи погоны. Он вздрагивает — и наконец открывает глаза.

Разлепляет ссохшиеся губы. Хмурится. Потом хрипло высказывает Лисицыну:

— А ты еще, на хуй, что за зверь?

— Подъесаул Лисицын. А ты кто?

— Полковник! Пирогов! Сергей Петрович! Комендант!

Лисицын и Задорожный переглядываются.

— И что тут у тебя стряслось, полковник?

Пирогов трясет тяжелой башкой, приходя в себя. Поволока спадает с его опухших, на бойницы бэтээра похожих глаз.

— Что стряслось? У кого стряслось? Ты о чем, казачок?

По шпалам идти неудобно, но по насыпи идти еще сложней. Шпалы хотя бы положены под размер маленького детского шага; и дети шли по ним, сколько могли, пока не стали просто валиться с ног. Егору приноровиться под кургузый шпальный шажок было трудно, через две шагать — дети не поспевали. Ноги от этого затекли и устали вдвойне, как будто не тридцать километров прошел, а все шестьдесят. Как будто дошел уже до Ростова — а ведь до него еще столько же по мерзлой ноябрьской земле, по черным скользким шпалам.

Ног не слышно, и от этого кажется, что они бредут во сне. Мир весь онемел, и без звуков в нем трудно. Надо все время оборачиваться назад, все время глядеть по сторонам: вдруг кто-то гонится за ними от Поста, вдруг Егор не всех там убил. Чтобы говорить друг с другом, чертят буквы пальцами по воздуху: губы читать не получается, только злость берет. Злость берет и от того, как медленно это — говорить по воздуху пальцами: лучше смолчать.

Но самое сложное — разговаривать с детьми. С Алиной и с Сонечкой. Ваня Виноградов хотя бы умеет читать, он на Посте считался вундеркиндом. Алинка букв не знает вообще — родители не учили. Поэтому она ревет беспрестанно, вначале еще и брыкалась, делала губами, как рыба: мама, мама. Это угадать у Егора получилось. Мишель ее сначала по голове гладила, уговаривала беззвучно, потом окрысилась, стала дергать, потом и Егор не выдержал, дал глупой Алинке подзатыльник. В конце концов Алинка смирилась, так ничего и не поняв, пошла покорно с чужими людьми, рыдая, от родителей и от дома — по железной дороге куда-то.

Не успели детям рассказать, что мамок-папок их больше нету, до того, как пришлось им гвоздиками выкалывать барабанные перепонки. А теперь они не слышат. Ване написали, Соня вроде тоже прочла, кивнула. Алинка так и не поняла ничего. Да и те двое, конечно, ничего не поняли. Как такое вообще можно понять?