Артём Мичурин - Еда и патроны. Прежде, чем умереть

Весть о прибытии бензовоза произвела на моторизованную часть постояльцев стадиона эффект пожара в спящем муравейнике. Около трёх десятков экипажей разом перестали ковырять в носу и кинулись приводить свои груды мобильного металла в товарный вид, расчехляя бортовые орудия, выпроваживая местных шалав и выметая грязь из кабин.

Вестником оказался обещанный батя юного дарования — бородатый мужик в видавшей виды кожанке и чудной шапке, похожей на меховую пилотку, которую тот придерживал на бегу, чтобы не потерять.

— Ёб твою ж!!! — резко затормозил он перед нашей дружной компанией, отчего «пилотка» таки слетела и упала в грязь. — Вы чего тут? — осторожно поднял модник головной убор, обозревая неожиданную картину возле своего грузовика. — Жека, ты цел?

— Цел, — отозвался из кабины паренёк.

— Всё в порядке, — заверил Павлов. — Небольшая потасовка.

— Потасовка, — покивал батя, оценивая наши разбитые ёбла. — Сюда кондуктор идёт, будет колонну набирать, а вы тут со своими потасовками! А ну съебли от моей машины!!!

— Тише-тише, отец, — высвободился я из цепких объятий лейтенанта и убрал поломанный кинжал в ножны, что не ускользнуло от батиных глаз. — Нам проблемы тоже без надобности.

— Тогда умыться не помешало бы. А ещё лучше — в кузов вам двоим убраться и лишний раз не отсвечивать. Логисты бузотёров не жалуют. Вы с одной машины?

— Да, — кивнул, утирая грязь с рожи, поднявшийся на ноги Станислав, — к несчастью.

— У них «Корд», — проинформировал батю Жека.

— «Корд» — это хорошо, а разлад в экипаже — хуёво. Спросят — скажите, мол, бортом приложило по недогляду.

— Обоих? — с серьёзным видом поинтересовался лейтенант.

— Сами придумайте, я вам не сказочник! И чтоб нас даже близко к своим разборкам не приплетали. Ясно?

— Так точно, — кивнул Павлов, после чего отошёл к передку ЗиЛа и махнул нам рукой: — За мной оба.

— Да отцепись ты, — вырвал Стас свой рукав из пальцев повисшего на нём Ветерка. — И пистолет отдай. Пригрели на свою шею...

— Значит так, — упёрся лейтенант кулаками в бока, отчего визуально увеличился в размерах, как нахохлившийся воробей, — с этого момента я беру командование на себя, целиком и полностью. Это понятно?

— Да, — с готовностью кивнул Стас.

— Это понятно? — вкрадчиво повторил лейтенант, обращаясь уже непосредственно ко мне, добросовестно пытающемуся привести себя в божеский вид, поглядывая при этом краем глаза на боевого товарища.

— Прости, что? Я не слушал.

— Ты отстранён от командования, — проскрипел Павлов сквозь зубы.

— А, это... Не больно-то и хотелось командовать вами, ебланами. Ой, виноват, господин офицер. Не больно-то хотелось командовать вами, Ветерком и ебланами. Да, теперь правильно. И, кстати, господин офицер, вы бы полегче тут со своими «так точно». Мы же в тылу врага, помните? Не время козырять и щёлкать каблуками.

— Хватит паясничать. Приведи себя в порядок и марш в кузов. Ты тоже, — сердито кивнул наш главнокомандующий на чумазого Станислава. — С логистами буду говорить сам.

— Ну теперь-то успех гарантирован, — сморкнул я кровью чуть левее офицерского ботинка и полез в кузов. — Твою мать!

Совсем запамятовал про мерзкого дружка лейтенанта. Тварь, видно, задремала под брезентом, а я на неё наступил, чем вызвал настолько бурную реакцию, что едва не обосрался от увиденного. Квазимода, завизжав, как подстреленный заяц, вскочил и принялся размахивать своими разногабаритными конечностями — чисто демон из ночных кошмаров!

— Сука, напугал. А ну сдрисни обратно! — я отпихнул мелкого урода ногой в сторону и только достал канистру с водой, как в кузов забрался ещё один, покрупнее. — О, Станислав, подсоби-ка.

— Иди нахуй, — огрызнулся бронированный товарищ.

— Да брось дуться, полей водички.

— Дуться? Дуться, блядь?! — встал он в позу. — Ты меня минуту назад зарезать пытался, ублюдок больной!

— Не зарезать, а заколоть, и прошло уже значительно больше минуты, а ты всё обиженку из себя строишь. Кто за пекаль первым схватился? И это я тут больной ублюдок? Окстись, ведёшь себя как конченый неадекват, посреди безобидного разговора конфликт провоцируешь. Гербер мне сломал...

— Зачем я вообще это слушаю? — прошёл он мимо, качая головой.

— Потому, что это правда. Нельзя игнорировать правду, какой бы горькой она ни была, — я изловчился и, согнувшись, поплескал из канистры себе на голову. — Ты не бесился бы, будь я неправ.

— Чего ты добиваешься?

— Ничего особенного, лишь хочу быть с тобой честен. А ты не ценишь.

— Серьёзно? Ты в самом деле считаешь, что делаешь мне одолжение, смешивая с говном память о единственном дорогом для меня человеке?

— Тебе так только кажется. Ты сам себе это внушаешь. Думаю, ты пытаешься заполнить эмоциональный вакуум после Ткача.

— Про Алексея мы ещё потолкуем, — Стас угрожающе навёл на меня палец. — Не думай, что я забуду. А про Катю больше не заикайся. Понял?

— И чем же она тебе так дорога?

— Ты вообще меня слушал?

— Да, — обтёр я свой освежённый лик, — но без особого интереса. Знаешь, чего не хватает твоей речи? Искренности. Ты кипятишься, пыжишься, психуешь, будто пытаешься что-то доказать. А тот, кто в своей правоте уверен, ничего никому без нужды доказывать не станет. Какая тебе нужда меня убеждать? Никакой. Стало быть, не мне эти жалкие аргументы адресованы. Но ты ведь и сам им не веришь.

— Она была лучшим... — поперхнулся Станислав собственной патетикой, — лучшим, что со мной в этой поганой жизни случалось. У меня надежда с ней появилась, на счастье. Понимаешь ты? Нет, как тебе понять, когда у тебя роднее собственной жопы никого не было.

— Жопа небезразличен мне, но не настолько.

— Да, язви, ёрничай. Что есть у тебя за душой, кроме этого паскудства? Кто всплакнёт по тебе, когда в землю ляжешь? Никого, ничего нет. Как и у меня. А я хочу по-другому!

— Тебя хватило бы на год, может чуток больше, а потом всё бы остоебенило. Думаешь, ты один такой — искатель счастья? О, Станислав, судьба уберегла тебя от громадного разочарования, будь признателен ей за это. А ведь мог бы пополнить армию бедолаг, ищущих спасения от своей «счастливой» доли на дне стакана. Чего ты там хотел, нарожать со своей зазнобой кучу спиногрызов и пахать до гробовой доски, чтобы их на ноги поставить? Хотел честно трудиться, мараясь в грязи и говне, лишь бы не в крови? И что бы тебе всё это дало, м-м? Удовлетворение, успокоение, уважение? Да нихуя. Очень быстро, или, может, с некоторой задержкой, в зависимости от умственных способностей, ты бы понял, что желал вовсе не этого, что тебя наебали, вот только непонятно, кто и как. Больше скажу, твоя любовь, — сложил я пальцы сердечком, — скоро выродилась бы в безразличие, а затем превратилась бы в ненависть. Ты стал бы винить «единственного дорогого человека» во всех своих бедах, вначале подспудно, затем открыто, сломал бы ей жизнь, и на своей бы крест поставил. Сейчас у тебя есть приятные воспоминания, светлый образ, ты дорожишь им — хорошо, я больше не прикоснусь к нему холодными лапами цинизма. В конце концов, человек слаб, ему нужна опора, ты — не исключение. Но помни — ищущий счастье обречён страдать. Если только горькая ирония ни забавляет тебя, это немного смягчило бы боль душевных ран. Так что, я искренне не рекомендую возвращаться в Муром.