Артём Мичурин - Еда и патроны. Прежде, чем умереть

— Хлебнул чутка, — ухмыльнулся Ветерок в свойственной себе придурковатой манере.

Скользкий же тип. С ним надо аккуратнее.

— Хлебни ещё, — протянул я ему бутылку. — Сегодня заслужил.

Саня шмыгнул носом и, приложившись, сделал три внушительных глотка, после чего довольно крякнул и занюхал рукавом:

— Хороша, зараза. Дубом отдаёт.

— Да ты ценитель, — забрал я бутылку, обтёр горлышко и залил изрядную долю содержимого себе в глотку.

Коричневая отрава и впрямь оказалась на высоте — крепкая, но мягкая, с приятным терпким послевкусием. Отдышавшись, я незамедлительно повторил приём лекарства, а потом ещё разок, и жизнь начала налаживаться:

— Чёрт подери, — распространилось по страдающему телу приятное онемение. — А за это дерьмо можно немало выручить. Ну, чего встали? Грабь награбленное.

А грабить было что. Отрубленный хвост колонны, как выяснилось, мог похвастать не только малопривлекательным в соотношении вес-цена зерном, хмелем и прочей ерундой низкой степени переработки, но и вполне ликвидными табаком, выделанными кожами, уже упомянутым бухлом и даже партией хирургических инструментов. Довольно скоро мне пришлось потесниться на своей больничной «койке», чтобы уступить место тюкам и ящикам. Но вместимости кузова нашего ЗиЛа всё равно оказалось недостаточно, пришлось разжиться прицепом. Благо — никто из его бывших владельцев не возражал. Старые знакомые — отец и сын из Касимова — на сей раз не дождались божественного покровительства, как, впрочем, и размалёванный крестами «Серафим». Папашу смерть застала за баранкой, одарив десятком пуль, пацан лежал метрах в двадцати, на обочине, со спущенными штанами и проломленной прикладом головой. Но прицеп — хвала Господу — даже не помялся. Помимо осиротевшего груза, нам удалось взять в добрые руки восемь канистр с бензином, целый арсенал огнестрела, около трёх сотен монет серебром, а также изрядное количество драгметалла в виде ювелирки и коронок. Против последнего лейтенант всячески возражал, но по итогам референдума остался в абсолютном меньшинстве и предпочёл сохранять «человеческое достоинство» молча. Именно это он и сказал: «человеческое достоинство»! Иисус-мария-иосиф, да что с ним такое?

Сливки сняты, остальной падалью поживится Нижний Ломов. Сжечь бы всё кхерам, да бензина жалко. Уверен, ещё до темна трупы покидают в канаву у обочины, сняв всё, что снимается, а всё, что худо-бедно может катиться — отбуксируют и разберут. Жизнь идёт своим чередом, рука об руку со смертью.

Следующей остановкой на нашем пути значилась Пенза — большой город, когда-то там проживало полмиллиона человек, сейчас — раз в десять меньше. Как и большинство областных центров, уцелевших в войне, долгое время Пенза жила по принципу спасительного усыхания: перераспределение ресурсов с не жизненно важных сфер хозяйствования на жизненно важные; отказ от лишних социальных обязательств, вроде поддержки нетрудоспособного населения; упразднение старых прав и введение новых повинностей. В то время такой регресс — фактически откат к феодализму — казался единственно возможным вариантом спасения от полного и всепоглощающего пиздеца, шагающего по уничтоженной стране семимильными шагами. Действительно, кому нужна электроника, когда жрать нечего? Кому нужны толстенные кодексы и долгие суды, когда есть перекладина и моток верёвки? Простота есть надёжность, надёжность есть устойчивость, устойчивость есть выживание. Проблема лишь в том, что из феодализма, который так легко построить, чертовски сложно выкарабкаться. Более того — новые феодалы всеми возможными и невозможными средствами будут противодействовать попыткам сделать это, ведь они — главные и единственные выгодоприобретатели искусственной деградации. Из множества промышленных предприятий Пензы теперь работал только «Маяк» — фабрика, производящая бумагу. Остальное либо сгинуло, брошенное, либо было продано на корню, как два завода нефтегазового оборудования, купленные Альметьевском, по слухам, едва ли не за бусы. Крупный промышленный центр стал аграрной провинцией, по сути, перестал существовать. И сделали это не прилетевшие из-за океана боеголовки, не чума, не орда варваров, это сделали глупость и трусость самих пензяков. Многие возразят, мол, трудные времена требуют непопулярных решений. Хуйня. Погружение в средневековье — как раз и есть самое популярное решение, наверняка, поддержанное большинством горожан. Потому что у каждого сучьи голодные выблядки дома плачут, а цивилизацию на хлеб не намажешь. Взяться за соху проще, чем пытаться сохранить наследие предков. Прожрать всё легче, чем сберечь и приумножить. Жалкие никчёмные людишки за десяток лет проебали то, что создавалось поколениями. Оправдывать такое заботой о детях — всё равно, что оправдывать ампутацию полученной гематомой. Сейчас потомки этих слабаков способны только грязь пахать, да коров за вымя дёргать, а ведь их прадеды отправляли ракеты в космос.

Границу старого города мы пересекли уже в сумерках. Свернули с М-5 направо и покатили по проспекту Победы... Высший разум, если он существует, мне свидетель — я никогда никого не винил в отсутствии совести, но всему есть предел. Оставлять таблички про «Победу» на многоэтажных надгробиях просранного всего... О, для подобного нужно быть не просто дьявольски саркастичным ублюдком, на подобное могут быть способны только конченые злодеи, от которых даже у меня мурашки по коже. Огромный район, самый густонаселённый когда-то, полностью обезлюдел. Многоквартирные дома, так привлекавшие людей до войны своими удобствами, везде пустели в первую очередь. Стоило только распрощаться с центральным отоплением и водоснабжением, как обитатели бетонных муравейников расползались по частным секторам. Недостатка в таковых Пенза не испытывала, но вместить всех страждущих частники не могли. Говорят, на почве дележа жилплощади в первый год коллапса тут даже случилась небольшая гражданская война, которая здорово помогла оптимизировать население. Теперь облюбованные вороньими стаями многоэтажные коробки разрушались от времени и корней берёз, насеявшихся по балконам, крышам, подъездам...

— Как же больно, — отвёл я взгляд.

— Опять ломает? — перегнулся Павлов через баранку и поводил рукавом по запотевающему стеклу. — Может, врачу покажешься?

— Эту боль не исцелить припарками. Эта боль — моя вечная ноша, крест, возложенный мне на плечи блядским человечеством, терновый венец их скудоумия и малодушия. Посмотри вокруг. Разве достойны они дышать одним воздухом с нами?

— Ты опять за своё.

— Не за своё, за наше. Как ты не понимаешь? Поработить человечество — не выход. Его следует уничтожить и создать заново, с чистого листа, лучшее, прекрасное. Мы станем новыми Адамом и Евой... Не буквально, конечно, расслабься. Мы заселим очищенные от биомусора земли совершенной расой, у которой тяга к созиданию будет в геноме. А следом и сами сгинем более не нужные этому дивному новому миру, но оставившие великое наследие. Как тебе такой манифест?