Александр Башибузук - Каторжанин [litres]

Следующий час прошел в очень увлекательном, но совершенно бесполезном занятии. Японцы палили наугад из окон, айны палили по ним, но тоже без особого успеха – солдаты очень предусмотрительно не высовывались. Попыток прорваться на улицу они больше не совершали.

– Японский язык знаешь? – поинтересовался я у Тайто.

– Мала-мала знать! – гордо ответил айн.

– Так скажи, чтобы сдавались. Сдадутся – буду жить, нет – умрут.

– Ага, отец. – Айн что-то проорал в сторону избы.

Ответ последовал незамедлительно.

– Ну что?

Айн обиженно скривился.

– Она много плохое слово говорить…

– Черт…

Ситуация складывалась не очень хорошая, совсем не в нашу пользу. В доме оставалось как минимум двенадцать японцев. Со своим запасом патронов они могли отстреливаться еще очень долго. Лезть с айнами в избу не очень умное решение. Ну не штурмовики они ни разу. А тут скоро рассветет уже. Но что, если…

Неожиданно появившаяся в голове мысль вызвала на лице зловещую улыбку.

– Жди… – Я быстро вернулся в первый дом, взял там со стола керосиновую лампу и здоровенную бутыль, наполовину заполненную мутной жидкостью. Взвесил в руках и довольно хмыкнул: – Ну что, товарищи самураи, вы там, часом, не замерзли?

– Дык куда ж ты хороший продукт, ирод?! – Дед догнал меня и протянул жестяной бидончик. – Вона, карасину чутка наличествует. А так – пали, наших тама нет, а хозяина-то, Михеича, посекли вчера со старухой. Ветра нет, другие избы не займутся. Все одно нам тут теперича не жить. И-эх, сволота косоглазая…

Я кивнул старику, пробрался вдоль забора и, коротко замахнувшись, швырнул бидон под окна. Стрельба прекратилась, в доме поднялся отчаянный галдеж – японцы сразу поняли, что дело пахнет керосином и в прямом, и в переносном смысле.

Я хмыкнул и приказал Тайто:

– Передай им: если не сдадутся, сожжем вместе с домом.

Айн снова разразился длинной тирадой, а потом обернулся ко мне.

– Спрашивают, жить будут, если сдаваться?

Скрепя сердце я буркнул:

– Скажи, что убивать не будем.

Тайто немедля приступил к исполнению, подтверждая свою речь активной пантомимой, видимо, словарного запаса айну все-таки не хватало.

Но, как бы там ни было, самураи согласились сдаться. Процесс сдачи проходил образцово-показательно. Японцы выходили по одному, аккуратно ставили винтовки к плетню, представлялись, кланялись, а потом ложились мордой в землю, после чего айны им вязали руки.

На лица моих бородачей надо было еще посмотреть – личный состав прямо сиял. Еще бы: за три дня – две эпических бескровных победы. Да и трофеи просто гигантские, разумеется, по местным меркам. Тайто проболтался, что парни за последние дни за счет добычи стали едва ли не самыми состоятельными в племени.

Я пересчитал японцев и не досчитался одного.

– Четырнадцать… Где пятнадцатый? Тайто…

Айн переговорил с одним из пленных и доложил:

– Один бабка здесь колоть, утром помирать, уже закопать его…

– Бабка Неонила одного вилами заколола, – мрачно подсказал старик. – Уж прости, запамятовал я сразу сообщить. Как Пеструшку ее стали выводить из скотника, так и кинулась, старая. И так была стервоза еще та, а тут вообще осатанела. А баба… ее японы спалили в овиннике, так и лежит, черненька-черненька, как арапка. Ох, совсем башкой слаб стал! Хорошо, что не запалили избу. Есчо тута где-то Машка была, ее солдатам отдали. Така ладна, пышна и белява девка. Тока слегка не в себе да хроменька на левую ноженьку. Чего-то не видать оную.

– Идем поищем. Держи лампу. – Я шагнул на крыльцо избы. – Как тебя величать, дед?

Старик хлюпнул носом.

– Нил, Фомы сын, значится. Афанасьевы мы. А ты, мил-человек, кем будешь?

– Каторжником…

– Да кто ж без греха! – умудренно высказался Фомич. – И среди каторжников, значится, разные люди встречаются.

– Это точно. – Я усмехнулся и вдруг увидел на скобленых досках пола в сенях черные размазанные потеки. – А ну, Фомич, подними-ка лампу повыше…

Следы вели в чулан. Скрипнула дверца.

– Да чтоб им пусто стало, паскудам!!! – ахнул старик. – Ну ссильничали, да и ладно, бабская доля такая, но зачем живота лишать?..

В чулане лежала скрюченная в позе эмбриона обнаженная девушка, голое тело покрывали сплошные ссадины и кровоподтеки, под свернутой набок головой ореолом раскинулись длинные светлые волосы. На совсем еще детском лице застыла кривая страшная улыбка.

– Ласкова девка была, улыбчива да приветлива, – бубнил Нил Фомич. – Батя ее, Трофим, в ополченцы ушел, как все наши мужики. А матушка еще в прошлом годе померла от огневицы.

Я присел, попробовал прощупать пульс у девушки и резко встал.

– Идем, Фомич, нальешь мне стопарик. Помянем невинно убиенную. А за Машку… за Машку косоглазые ответят по полной. За все ответят, уж не сомневайся…

Всех японцев заперли в хлеву, пару айнов я выставил на посты, еще двоих послал за остальными нашими, а сам вместе с Тайто навестил избу Фомича.

Его сноха, дородная женщина лет пятидесяти, быстро убрала объедки с мусором и накрыла стол по новой.

– Все мы тут аграрники, добровольные поселенцы, значится, – вещал Фомич. – Из-под Рязани мы, скопом пришли сюда. Уж годов немало прошло. Рази кто нас спрашивал? Собрали гуртом и пехом… Ох и намыкались по первости… Нет, зерна насыпали, топоры с лопатами тоже дали, даже поросей… И что дальше? Чуть не передохли в первую зиму, в землянках кору жрали. Но! – Старик крепко сжал выточенную из дерева стопку изувеченными артритом пальцами. – Выжили и даже засеялись! Привыкшие, да, нас так легко со свету не сжить. Ну, Християныч, помянем…

Я молча опрокинул в себя стопку, скривился от дикой ядрености самогона и быстро подцепил ложкой из деревянной плошки соленый груздь.

Слушал старика вполуха, а сам думал совсем о другом. Мне не давало покоя видение на хуторе поляков. Вонзившийся в небо шпиль готического собора, эшафот, монахи, беснующиеся горожане, словно сошедшие со страниц главы про Средние века в школьном учебнике истории, трибуна с картинно разряженной знатью… Все это можно понять, что только не привидится, к примеру, сцена из какой-нибудь книги. Тот же «Айвенго»… Хотя в нем вроде никого не жгли…

Но дело совсем не в этом. Дело в том, что, три тысячи грешных девственниц… дело в том, что я прекрасно узнал эту сцену. Мало того, вспомнил, что наблюдал ее своими глазами как раз с той самой трибуны со знатью. Дело происходило в Нюрнберге, а сжигали Урсулу Ляйден по прозвищу Сладенькая. Злостную отравительницу, отправившую на тот свет трех своих мужей по очереди, вдобавок обвиненную инквизицией в колдовстве, надо сказать, тоже не голословно. А я как раз был в Германии с визитом к кайзеру Великой Священной Римской империи по поручению его сына, герцога Бургундского Максимилиана. Увы, больше ничего не помню, даже не помню, кто я был такой, а вернее, под чьей личиной шастал по средневековой Европе, но знаю точно, что был свидетелем казни. Наверняка, абсолютно точно! Помню все, вплоть до смрада дерьма, вплоть до грязи, покрывающей улицы этого мерзкого города. Если добавить ко всему этому мое непонятное знание старофранцузского языка и еще парочки других древних наречий, великое умение махать заточенными железяками, еще кое-какие интересные и занимательные факты, то… То выходит, что меня закинуло в тело штабс-ротмистра прямо из пятнадцатого века. Но как? И при этом еще чувствую, что современный русский язык для меня родной. Вдобавок проскальзывают знания вроде как из будущего, далекого по отношению к началу двадцатого века, где я сейчас нахожусь. Уж вовсе абракадабра получается. Как до сих пор не свихнулся, сам не понимаю. Впрочем, все еще впереди. А может, уже рехнулся и мирно брежу в смирительной рубашке где-нибудь в дурдоме. Только вот слишком реалистично…