Гарри Гаррисон - Король и император

Хунд кивнул.

— У него даже могло быть что-то вроде любви с матерью Свандис. Как бы то ни было, эта женщина зачала от него дочь и дожила до родов. Хотя вскоре после них умерла, ведь Ивар становился все более жестоким. Он очень дорожил дочерью, возможно, из-за ее матери, а возможно, потому, что она была живым доказательством его мужских способностей. Он взял ее с собой в поход великой армии на Англию. Но после переполоха под Бредриксвордом все Рагнарссоны отослали своих женщин — настоящих жен, а не наложниц — в безопасный Бретраборг. Шеф, скажу тебе как лекарь. — Хунд взялся за амулет-яблоко, чтобы засвидетельствовать свою серьезность. — Эту девушку трижды пугали до полусмерти. Первый раз в Бредриксворде. Большинство женщин из той палатки убили, это тебе известно. Годиву ты вытащил, а Свандис схватила оружие и затаилась между растяжек, где воинам нелегко было ее найти. Всех остальных зарезали англичане, настолько ослепленные яростью, что уже ничего не разбирали. Утром она собирала тела. Второй раз — в Бретраборге, когда ты взял его штурмом. Она тогда жила как принцесса, любая ее прихоть выполнялась. И вдруг повсюду опять кровь и огонь, и после этого ей пришлось бродяжничать. Никто не принял бы дочь Рагнарссона под свой кров. А достань она золото, любой его отнял бы. Все ее родственники были мертвы. Чем, по-твоему, она жила? Прежде чем добралась до меня, она прошла через множество рук. Словно монахиня, которую захватили викинги и передают от костра к костру.

— А в третий раз? — спросил Шеф.

— Когда погибла ее мать. Кто знает, что там произошло? И кто знает, что увидел или услышал ребенок?

— Сейчас она твоя наложница? — осведомился Шеф, пытаясь прийти к какому-то решению.

Хунд только рукой махнул.

— Я пытаюсь втолковать тебе, глупец, что она меньше всех женщин мечтает стать чьей-то любовницей. Для нее лечь с мужчиной — все равно что быть медленно выпотрошенной. Если она и соглашается, то исключительно ради еды или денег.

Шеф откинулся на скамье. Хотя в неосвещенном твиндеке нельзя было различить его лицо, он слабо улыбался. Хунд разговаривал с ним совсем как в детстве, как сын трэлла с незаконнорожденным. С другой стороны, какое-то волнение родилось в нем от мысли, что появившаяся женщина не любовница Хунда.

Дочь Рагнарссона, размышлял Шеф. Сейчас, когда ее отец и дядья с кузенами, к счастью, мертвы, это может оказаться не так уж плохо — взять и породниться с Рагнарссонами. Несмотря на ненависть, все признают их потомками богов и героев. Змеиный Глаз заявлял, что в его жилах течет кровь Волси и Сигурда Убийцы Фафнира. Нет сомнений, что даны, свеи и норвежцы признают дитя от подобного союза, — пусть даже она и женщина.

Шеф вернулся к реальности:

— Если она не твоя любовница, зачем ты спрятал ее на борту?

Хунд наклонился к нему:

— Поверь, такого умного человека мы еще не встречали.

— Неужто умнее Удда? — Шеф вспомнил о рожденном в рабстве человечке, который сделался королевским мастером железных дел и самым уважаемым кузнецом среди жрецов Пути.

Но Удда теперь не выманишь из Дома Мудрости, ведь ему никогда не оправиться от пережитых на Севере потрясений.

— У нее другой ум. Она не кует железа и не придумывает машин. Она мыслит глубже. После бегства из Бретраборга она услышала от кого-то об учении Пути. Святых поэм и сказаний она знает не меньше, чем Торвин, и умеет читать их и записывать. Вот почему Свандис решила носить птичье перо, хотя я не знаю, веру в какого бога оно обозначает. — Хунд перешел на шепот: — Я считаю, что она разъясняет сказания лучше самого Торвина. Их скрытый смысл, правду о Вёлунде, о конунге Фроди и девах-гигантах, всю правду, а не наши сказки об Одине и Локи, о Рагнарёке. Тем, кто готов слушать, она излагает странное учение, говорит, что нет Валгаллы для славных и Ностранда для дурных, нет чудовищ в безднах морских и под землей, нет Локи и нет мира Хель…

Шеф оборвал его:

— Если ты хочешь, она может остаться. Что до меня, то пусть даже излагает свое странное учение. Но передай ей вот что: если хочет кого-нибудь убедить, что Локи не существует, пусть начнет с меня. Я осыплю золотом того, кто докажет мне это. Или убедит меня, что его оковы прочны…

Не так уж далеко, на расстоянии полета ворона от военного флота, бороздящего Атлантику у французского побережья, новый император Священной Римской империи предвкушал свое послеобеденное развлечение.

Вернувшись со встречи в Салоне, император с обычной своей яростной энергией набросился на следующую задачу: дополнить на сухопутном театре те военные действия, которые его полководец Агилульф и наварх греческого Красного флота осуществляли на море. Настало время, объявил Бруно, покончить с мусульманскими крепостями, поставленными поколение назад на южном берегу Франции, где они, к вящему позору всех христиан и наследников Карла Великого, постоянно угрожали паломникам и должностным лицам, направляющимся в Рим. Кое-кто ворчал, что это проще сказать, чем сделать, но таких было немного. Император ни к чему не приступал без плана.

Сейчас Бруно стоял, спокойный и добродушный, и объяснял свой замысел окружавшей его группе недоверчивых, осторожных, но чрезвычайно заинтересованных дворян. Это были мелкие герцоги и бароны с Пиренейских гор, их крепости как занозы сидели на краю мусульманской Испании и служили своеобразным противовесом мусульманским бандам, одно из гнезд которых на южном побережье Франции Бруно собирался сегодня уничтожить. Время от времени с неба падали стрела или дротик, выпущенные из крепости, башни которой вздымались футов на двести над беседующими. Дворяне заметили абсолютное безразличие императора к опасности, он лишь нехотя поднимал щит, чтобы отбить стрелу, не прерывая своей речи. Это не была речь кабинетного вояки. За свою жизнь император не помочился столько раз, сколько в него стреляли.

— Как видите, мавры построили высокие стены, — говорил Бруно. — Долгое время они были вполне надежны. Штурмовые лестницы не достают до верха, и в крепости полно лучников — кстати, довольно метких, — добавил он, в очередной раз поднимая щит. — Внизу сплошной камень, так что подкоп не сделаешь. Даже наши онагры не подвести достаточно близко, чтобы бить по воротам. Но мусульманские мерзавцы еще не имели дела с моим славным секретариусом! — Император указал рукой на фигуру, которой испанские бароны до сих пор не замечали: маленький тощий человечек, одетый в неприметную черную рясу дьякона, стоял около огромной машины, которую с трудом притащили двести дюжих мужчин. Бароны убедились, что от дьякона не отходят два полностью вооруженных воина со щитами удвоенной величины. Император мог рисковать своей жизнью, но не жизнью этого советника.