Константин Соловьев - Раубриттер. Animo

Двигаться было все труднее. «Убийца» прокладывал себе путь сквозь трещащий подлесок с непоколебимой уверенностью большого механизма, даже не собираясь жаловаться, но вот его владетель, заточенный внутри бронекапсулы, обречен был испытывать все больший и больший дискомфорт. Равномерная качка, неизбежная во время движения, почти незаметна, если тело в должной мере привыкло к доспеху, к тому же в режиме нейро-коммутации жалобы тела были едва ощутимы. Беда подкралась с другой стороны. Стиснутое со всех сторон жесткой обшивкой тело, долгое время находившееся без движения в тесном пространстве бронекапсулы, начало мучительно саднить, особенно в области седалища. Не спасал ни плотный кожаный гамбезон, в который Гримберт был облачен, ни осторожные попытки размяться в замкнутом пространстве. Правду говорил старый пьянчуга Магнебод, рыцарь в своем искреннем служении подчас сталкивается совсем не с теми проблемами, к которым готовился…

«Пусть ученые господа и поэты ведут между собой спор на счет того, что рыцарю более важно, голова или сердце, — возвестил тот как-то раз, вываливая свое необъятное брюхо из «Багряного Скитальца», — Как по мне, беречь в первую очередь стоит жопу. Всего за один ходовой день эта мерзавка припомнит вам больше, чем самый сборщик податей!»

Легко ему было говорить, мрачно подумал Гримберт, пробираясь сквозь глубокие снежные завалы Сальбертранского леса. Его доспех, побывавший в великом множестве сражений, был оборудован настоящим рыцарским ложементом, ему не требовалось трястись в бронекапсуле «Убийцы», больше похожей на обшитый листовой сталью гроб, чья система амортизации была столь примитивна, что больше подошла бы не боевому доспеху, а крестьянской подводе.

Несмотря на то, что тело в режиме нейро-коммутации делалось нечувствительным, как бы слегка оглушенным, многочасовая тряска внутри доспеха неумолимо истощала его силы. Конечности от долгой неподвижности онемели и неприятно покалывали, кости казались сухими трухлявыми ветками, а желудок скрутился в тугой бельевой узел.

Пора было делать привал, но Гримберт вновь и вновь малодушно откладывал приказ. Может, задница у Вальдо попросит пощады первой?.. Однако судя по тому, как монотонно мерял шагами Сальбертранский лес «Страж», он даже не думал об остановке. Вот ведь хитрец! Делает вид, будто ему самому привал ничуть не нужен, ждет, пока Гримберт первым проявит слабость.

Хронометр «Убийцы» утверждал, что уже два часа пополудни и, судя по всему, в этот раз не сбоил. Солнце, похожее на розовую промороженную виноградину, достигнув высшей точки своей траектории, уже клонилось вниз. Дьявол! Гримберт мотнул головой, мимолетно ощутив сопротивление нейро-шунта в затылке. Он потратил до черта времени, выслеживая этого треклятого оленя, вместо того, чтоб заняться настоящим делом, ради которого все и было затеяно. И вот пожалуйста, самые драгоценные дневные часы уже упущены. Того времени, что осталось до сумерек, может и не хватить, сумерки зимой ранние, они превратят и так безжизненный пустой Сальбертранский лес в истый лабиринт.

Но двигаться без передышки тоже не годилось. Вздохнув, Гримберт бросил взгляд вокруг, приглядывая место для остановки. И почти тотчас нашел.

— Вижу подходящее местечко для привала, — объявил Гримберт в микрофон, изнывая от желания расстегнуть пропотевший гамбезон и хорошенько почесаться, точно искусанный блохами бродячий пес, — Сорок туазов впереди, по правому борту. По-моему, весьма милая опушка, и снега немного. Дадим нашим лошадкам немного отдыха, а, Вальдо?

— Гусиный жир, Грим. Помни про гусиный жир.

— А, черт! Пусть будет восемьдесят метров, если тебе так больше нравится!

— Что, уже косточки ноют?

— Ничуть, — отозвался Гримберт с фальшивой небрежностью, так, будто ему ничего не стоило дошагать хоть до самого столичного Аахена, — Просто не хочу, чтоб ты заблевал своего «Стража» изнутри. Только вообрази, до чего нелегко тебе будет оттирать бронекапсулу снегом!

***

Они остановились на краю опушки, плечом к плечу, как полагается двум рыцарям в дальнем путешествии, ведущий и ведомый. Гримберт нарочно определил место стоянки с таким расчетом, чтоб кустарник укрывал доспехи хотя бы с одной стороны, но при этом не помешал бы им вести огонь в случае необходимости и не заслонял секторов огня. Такая мера предосторожности могла выглядеть странно в глазах Аривальда — Сальбертранский лес казался безжизненным, как и прежде, едва ли он мог укрывать какую-то опасность — но Гримберт не собирался держать ответ перед своим старшим пажом. По крайней мере, не сейчас.

Сложнее всего было разорвать нейро-коммутацию с доспехом. Действие было простое и привычное, не сложнее, чем вытащить шпильку из волос, но пальцы, давно нащупавшие основание нейро-штифта, выпирающее из затылка, предательски медлили. Как и сам Гримберт, они хорошо знали, что за этим последует, и в меру возможностей оттягивали неизбежное.

Щелчок.

Хорошо знакомый, механический, он возвещал страдания и для духа и для тела, страдания, к которым невозможно привыкнуть, вне зависимости от того, сколько времени ты провел в доспехе, три года или тридцать три.

Мир вокруг него мгновенно потускнел, потеряв великое множество красок и оттенков, сделался водянистым и блеклым, едва ли не хлюпающим. Точно он уставился вплотную на невысохшую акварель, что изображала окружающий мир, в придачу акварель весьма дрянную и неказистую. Потребовалось несколько томительных секунд, чтобы заставить тело вспомнить — именно так он видел мир все двенадцать лет своей жизни.

Механические глаза «Убийцы» были по-своему несовершенны и имели безнадежно устаревшую конструкцию, но даже они позволяли видеть мир в бесконечно более широком спектре, чем человеческие, его собственные. Они сообщали всякому объекту, оказавшему в поле их зрения, четкость форм и чистую перспективу. Они способны были рассматривать даже еловую хвою под ногами доспеха, так отчетливо, что можно было разглядеть каждую иголочку. Лишившись их, Гримберт ощутил себя слепцом, обреченным видеть мир не в его истинном обличье, а лишь в жалком изувеченном подобии. А ведь есть люди, которые всю жизнь видят его именно так!..

Он больше не ощущал запахов, отчетливо, как ищейки из отцовских псарен, улавливая тысячи ароматов спящего леса. Не слышал шорохов на всех мыслимых частотах и диапазонах, шорохов, которые были бесплотны для человеческого уха.

Его тело больше не было тяжелым и массивным, крепким, как гранитный валун, оно сделалось податливым булькающим бурдюком из плоти и крови, заточенным в стальной темнице, жалким и слабым, таким, что Гримберт едва не всхлипнул от отвращения к самому себе. Эти уродливые пальцы, состоящие из обтянутой кожей костей, эти тонкие полупрозрачные ногти, эти острые выпирающие колени… Омерзительная и примитивная конструкция, не идущая ни в какое сравнение с благородным обликом воина. Должно быть, Господь нарочно испытывал человеческую душу на прочность, поселив ее в столь ветхую и жалко устроенную обитель…