Борис Батыршин - Ларец кашмирской бегумы

– Мне рассказывали, тогда съели слона? – прапорщик припомнил разговор с букинистом.

– Даже двух! – подтвердила Николь. – Одного звали Кастор, другого Поллукс. Я, когда узнала, долго плакала, ведь слоны были такие милые! А слонятину назавтра продавали по сорок франков за фунт. И волков из зоосада съели, и даже тигров, не говоря уж о мулах и скаковых лошадях с ипподрома. Только обезьян трогать не стали. Говорят, они наши родичи и есть их – всё равно, как людоедство. Зато кошек, собак и голубей в Париже не осталось, все попали в кастрюли!

Даже разговоры об особенностях французской кухни в условиях осады не смогли повредить молодому, здоровому аппетиту. Пока прапорщик расправлялся с содержимым корзинки, Николь устроилась рядом, извлекла из-под передника иголку с ниткой и потянулась за кителем.

– Зачем это, мадемуазель… – Коля чуть не подавился куском сыра. – Наверное, вы устали, занимаясь ранеными, отдохните, я и сам…

– Не говорите ерунды и ешьте! – девушка нахмурилась и решительно завладела предметом спора. – Вам ещё сражаться, набирайтесь сил, а женские дела ставьте женщинам. Вы же не хотите, чтобы мне пришлось стрелять?

Он помотал головой. Ну как с такой поспоришь? Хотя, вокруг хватает вооружённых женщин…

– Что до раненых, – продолжала Николь, – то их не так уж и много: те, кто может держать оружие, решили остаться в строю, я их только перевязала. А тяжелораненых уже увезли в тыл. Мне тоже предлагали ехать, только я отказалась…

Иголка порхала в её тонких пальчиках.

– Отказались? Это неразумно, мадемуазель, вам лучше уехать!

Она бросила на него взгляд – наклонив голову вбок, лукаво, со смешинкой в зелёных глазах:

– Мсье уже наскучило моё общество? Кстати, мой герой, вы до сих пор не назвали своё имя! Ну-ну, не смущайтесь, вы ведь, и правда, герой – мне рассказали, как вы перестреляли дюжину версальцев!

«Вот как? Дюжину? А он-то насчитал всего четверых…»

– Ко… простите, Николай Ильинский к вашим услугам!

Она очаровательно сморщила носик:

– Ну вот, а ещё говорят, что польские имена невозможно выговорить!

И стала пальчиком писать в воздухе буквы:

– Ни- к о – ля и Ни- коль – похоже, верно? И как чудесно звучит!

Прапорщик почувствовал, что у него вспыхнули уши.

– Нет, Николя, я никуда не уйду. – в её голосе уже не было прежней игривости. – Да и куда мне идти? Вы, верно, слышали: версальцы не щадят никого, если замечают человека – он обречён. Стоит просто взглянуть в их сторону и можно получить в ответ пулю. Это гиены, звери, жаждущие крови, а не солдаты, исполняющие долг! А ещё выдумали очередную гадость: будто бы в кварталах, захваченных армией, женщины бросают в подвалы домов бутылки с керосином и поджигают! Газеты охотно подхватили эту сплетню, и теперь над несчастными, которых в чем-то заподозрили, творятся немыслимые зверства. Тётушка Мадлен, наша соседка, говорила, что на её глазах растерзали женщину за пустой бидон из-под молока! Николя̀, бидон даже не пах керосином, но это их не остановило!

Повисло молчание. Николь наклонилось к работе, и прапорщик увидел, как слезинка упала на сукно – и впиталась, оставив едва заметное пятнышко.

– Ну вот, готово. – Она встряхнула китель. – Одевайтесь, Николя̀, и ступайте, у вас, наверное, много важных дел!

Он встал и затянул портупею. Кобура на боку, фуражка… тьфу, кокарды нет. Ну и вид у него – то ли дезертир, то ли ряженый…

– Благодарю вас, мадемуазель!

– Ну что вы, Николя, было бы за что! – тонкая ладошка скользнула по его щеке. – Вы, главное, постарайтесь не погибнуть…

Он кивнул, щёлкнул каблуками, подражая кавалерийским офицерам, и зашагал прочь, испытывая острое желание вернуться, схватить её в охапку и унести подальше. Только куда нести, чтобы не получить по дороге пулю или удар штыком? И, кстати, о штыках – не худо бы обзавестись хоть завалящим клинком, и раздобыть, наконец, сумку. Сколько можно ходить, как бедный студент, с узелком под мышкой…

Да, Николь права, у него полно дел!

Сумкой, а точнее, солдатским ранцем, Коля нашёл быстро. К нему прилагались жестяная фляга-манерка и зловещего вида сапёрный тесак с пилой по обуху. Можно было взять и винтовку, длиннющую пехотную «Шасспо», но по здравому размышлению прапорщик отказался: во-первых, его вполне устраивал «Парабеллум», а во-вторых, чёрный порох оставляет на лице и руках следы, по которым после падения Коммуны будут выявлять мятежников. С учётом того, что ему ещё предстоит выбираться из Парижа – риск неоправданный.

Вроде, всё? Ранец на спине, тесак на боку, кобура со всеми положенными причиндалами – на портупее. В манерке плещется кислое французское винцо, в ранце, в тряпице, остатки недавней трапезы – горбушка и кусок сыра. Там же пачки патронов, а глубже, старательно укутанное в сукно, прячется «механическое яйцо». Ну вот, теперь можно воевать с удобствами!

Правда, от большей части амуниции рано или поздн о придётся избавиться: пробираться в таком виде в обход полицейских кордонов и армейских патрулей опасно для жизни. На этот случай он раздобыл потрёпанный гражданский сюртук – когда придёт время, его можно накинуть поверх кителя. Бережёного, как известно, бог бережёт…

На баррикаде царила деловитая суета. Мёртвые тела унесли и сложили в подвале столярной мастерской, во дворе устроили перевязочный пункт. Защитники спешно приводили в порядок бруствер, исправляли кладку, заделывали бреши, пробитые снарядами, обустраивали места для стрельбы, каждый по своему вкусу. Один выкладывал из булыжников подобие амбразуры, другой, судя по виду, рабочий, уже в преклонных годах, приволок драный тюфяк и соорудил для себя уютное гнёздышко. Третий приладил над импровизированным ложементом обитую жестью дверь для защиты от осколков.

– Ах ты ж, в бога, в душу, через семь гробов, с прибором, к вашей парижской богоматери! Остолопы нерусские, пальцем деланные, чтоб вас бугай уестествил в задний проход, да со скипидаром! Прапорщик Ильинский подскочил, как ужаленный. В центре баррикады десяток блузников возились возле подбитой пушки. Командовал ими господин в пальто, перетянутом солдатским ремнем, и коротких кавалерийских сапожках. Хобот лафета придавил ему ступню: бедняга прыгал на одной ноге и, на чём свет стоит, костерил бестолковых подчинённых. По-русски, разумеется, поскольку язык Корне́ля, Расѝна и Вольтера не могут породить столь изысканные речевые обороты.

– Позвольте вам помочь, сударь?

Пострадавший удивлённо воззрился на Колю. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Рослый, типично русское лицо, на переносице – след от пенсне.

– Никак, соотечественник? Буду признателен, а то, сами видите…