Андрей Дашков - Человек со многими голосами

И может быть, самое неприятное заключалось как раз в том, что некоторые «странные вещи» перемещались из сновидений в реальность. Словно неодолимое суеверие перетаскивало их за собой; сны оказывались маяками на границах мира и небытия, в которое тем не менее каждую ночь отправлялись темные корабли с единственным живым существом на борту – корабли, уничтожаемые легчайшим подрагиванием век или прикосновением утреннего луча, но все равно снова и снова терпящие бедствие у неведомых берегов.

И у сильных, еще не старых, уверенных в себе, яростных мужчин появлялись вдруг скорбные складки у рта, и жизнь уже не вызывала ничего, кроме горькой улыбки, и сила их становилась беспощадной, потому что они не знали высокого милосердия и были не в состоянии помочь самим себе.

…Озеро. Берег, устланный то ли костями, то ли сучьями. Туман над жидкой колыбелью забвения. Здесь влажные ладони разглаживали морщинистые лица, а все, что было изъедено кислотой разочарования, прекращало дальнейший распад. Сгущаясь, туман оседал, иссыхал, осыпался, становился зыбучими песками времени. И над всем струилась неизбывная мука: невозможность постичь, принять, вынести то ожидание, что непрерывно вычиталось из суммы жизни, в конце концов обнуляя остаток…

До этого берега уже не доставала тень замка, которая черной стрелкой обегала циферблат, заключенный в круглую раму горизонта. Здесь крестоносец и стоял (даже в сновидении он осознавал, что стоял слишком долго, не в силах сдвинуться с места) – стоял по щиколотку в воде, вернее, в субстанции, которую невозможно осязать. Те редкие гости, что иногда навещали его в этих снах, – для всех без исключения первый раз был и последним, – погрузившись в нее полностью, становились очень молодыми и очень мертвыми. А вскоре умирали и наяву…

Озеро смерти. Он видел его снова и снова. И почему-то крестоносцу казалось, что на дне этого озера спрятана некая тайна. Извлеки ее на свет – и найдется объяснение всему: крестам на его щеках, слепой вере, лишенной надежды, и долгу, который гонит его из города в город навстречу пулям, ножам и кое-чему похуже смертоносного металла.

Ролло повернулся, чтобы навсегда оставить эту площадь, ангелоподобного мальчика, сдобную вдовушку и свою карьеру уличного мага. Какой-то торгаш схватил его за рукав и, ухмыляясь, доверительно прошептал: «Старуха-то – в фургончике, верно? Видал я такие фокусы». Ролло пристально посмотрел в его блестящие птичьи глаза и сказал: «Приятель, тебя не проведешь. Ты выиграл приз». После этих слов он вручил торгашу ключи от фургона, подмигнул и предложил: «Посмотри сам».

Ему приходилось сдерживать рождавшиеся в мозгу зловещие фантазии, чтобы не выдать себя. Это было похоже на попытку заткнуть пальцем дыру в плотине, но до сих пор у него получалось. И неплохо получалось. Ад дрожал зыбким маревом на горизонте сознания, однако, чтобы уплотнить его до состояния реальности, требовалось либо жгучее желание Ролло, либо существо-приемник, вибрирующее с ним в унисон. Укрощать мозг он научился давно, как только понял, кто является истинным чудовищем, главным и непобедимым врагом, который когда-нибудь его прикончит. Но не сейчас. Не в этой кальпе. Ролло ощущал в себе достаточно сил для дальнейшей игры, которая могла наскучить разве что совсем уж дряхлому пережитку.

Ему не нужно было оборачиваться – он и так знал, что происходит у него за спиной. Он не сделал зла. Он всего лишь позволил торгашу увидеть . Все было честно, не так ли? Знаток фокусов заглянул во мрак фургона, после чего прирос к мостовой. На его штанах стало расплываться мокрое пятно.

Ролло уже удалялся, сливаясь с тенями узкого переулка, ведущего в сторону квартала иных теней. Люди окружили фургон – серость жаждала красок, особенно если это цвета чужой крови и чужого позора. Мужчина, от которого дурно пахло, застыл с маской ужаса на лице. Другим пришлось отрывать от дверцы его изуродованные пальцы. Кто-то насильно отвел беднягу в сторону, и все любопытствующие могли сколь угодно долго рассматривать внутренности фургона. Оказалось, что там для них не было ничего интересного, а тем более пугающего: куча тряпья, какие-то камни, афиши давно минувших лет, пара кукол, компас (почему-то с двумя стрелками), чучело сумчатого зверя и большая лужа слизи на полу.

Но человек, заглянувший в фургончик Ролло первым, уже больше никогда не заговорил.

Он брел по улицам Камня и чувствовал что-то вроде подкрадывающегося удушья. Причиной была далеко не сеть, затянутая умелой волей, а его собственные мысли и ощущения. Ролло не понимал, как можно провести даже краткую человеческую жизнь в городе, который не стоит на берегу океана и с крыш которого не видны близкие горы. А если в нем к тому же нет зданий старинной архитектуры и картин старых мастеров, библиотеки сожжены, музеи убоги и только купцы довольны собой, то чем же тогда питать чуткую душу? Поневоле начинаешь задыхаться. Роешься в памяти, ищешь спасения и свежести, воображая то, чего лишен. И еще, пожалуй, остается небо. Облака, звезды, ветер. Сквозняки.

Это слишком похоже на пожизненное заключение. Более долгий срок – другое дело. Созерцание сменяющихся поколений хоть немного облегчает мучения. Все равно что сидеть в одиночке с плохим видом из окна. Наблюдать за тем, как стареют, болеют и умирают твои тюремщики, на смену им приходят молодые, а ты, благодаря простой пище, строгому режиму, отсутствию вредных привычек и нервных потрясений, сохранил здоровье и ясность рассудка, только, может быть, чересчур бледен, и потому редкие посетители, навещающие тебя в твоей башне разочарований и не брезгующие заходить в твою камеру, порой принимают тебя за мертвеца. Но ты живее их всех, хотя жизнь твоя спрятана глубоко, как в пережидающем зиму дереве. И пока не придет некто с топором, чтобы срубить тебя под корень, ты тоже ждешь весны, которая, вероятно, никогда не наступит. Твое существование потенциально.

У Ролло было собственное деление суток: время поэтов, время убийц, время сомнамбул. И так далее. Изменчивое деление, потому что все эти периоды непрерывно смещались, некоторые выпадали, случались промежутки, которым сам Ролло не мог подобрать названия. Циферблат его внутренних часов свел бы с ума того, кто сумел бы подсмотреть за скольжением десятков стрелок, описывавших хронологию поистине сложного существа.

Наступило время поэтов, и Ролло шел, окутанный дымкой рифм, словно ароматом горящих листьев; сейчас в нем без всякого напряжения рождались стихи, слишком прекрасные для узилища памяти и прокрустова ложа земных языков. Это было как звездопад – метеорный поток пересекал его сознание, зыбкие образы вспыхивали и сгорали бесследно, озарения сменяли друг друга подобно череде стоп-кадров, хранящих иллюзию законченности гармоничных вселенных. И врагами этого волшебства были Время и Энтропия – две головы одного дракона. Сейчас дракон спал. В хpустальной ясности застыли мгновения Истинного Бытия, равноценные годам заточения, изгнания, ссылки или простой скуки.