Ральф Питерс - Поле битвы - Россия!

Потом все замедлилось, осталась только вонь. Смотрительница махнула на нее рукой и, ворча, удалилась в свою будку. Валя сидела на треснутом унитазе, не в силах даже посмотреть, что случилось с ее драгоценным платьем. Собрав всю оставшуюся энергию, она потянула за ручку унитаза, чтобы смыть следы ее позора. Потом снова без сил уселась на прежнее место.

Физическая боль отошла, сменившись мучительными мыслями о пережитом сраме. Жрала, как животное. Слишком много еды, и еды слишком жирной. Невообразимо вкусная еда, и даже сейчас, ощущая во рту кислый привкус тошноты, она все равно надеялась, что в ее жизни еще будет такая пища.

Она глубоко вздохнула несколько раз, наконец встала. Ноги сперва плохо слушались, но уже стало ясно, что с ней не произошло ничего серьезного - просто вытошнило от обжорства, как ребенка, переевшего сладостей.

Она задрала платье, чтобы поправить чулки. И ноги, всю жизнь казавшиеся ей длинными и стройными, вдруг показались просто худыми. Запястья костлявые. И это в мире, в городе, где столько скрытого изобилия. Валя вдруг поняла, как даром проходит ее красота, да и сама жизнь.

Она приблизилась к смотрительнице, мрачно сидевшей на своем посту.

- Пожалуйста, - произнесла она, одновременно разглаживая рукой платье, - дайте мне полотенце. Я оставила сумочку в зале. Мне было плохо.

Женщина, преисполненная сознанием собственной власти, неприязненно оглядела Валю с ног до головы.

- Полотенце, - бросила она, - стоит пятьдесят копеек.

- Знаю, - умоляла Валя. - Я понимаю. Но прошу вас, мне надо привести себя в порядок. Я не могу так уйти отсюда, мне необходимо умыться.

Смотрительница положила волосатую руку на стопку полотенец и взглянула на Валю с ненавистью, которая копилась всю ее жизнь.

- Пятьдесят копеек, - повторила она.

Устав бороться, Валентина отстегнула с руки часы. Замечательные японские часы, подаренные ей Нарицким по возвращении из одной из его деловых поездок. «За хорошее поведение», - сказал он. Свинья.

Она швырнула часы в жирную ладонь смотрительницы. Пальцы разжались, схватили часы, тут же спрятали добычу среди складок юбки.

Валя взяла полотенце.

Она в спешке умылась, попыталась сполоснуть рот и причесаться как можно аккуратнее. В зеркале она показалась себе очень бледной. «Но не такая уж страшная», - успокоила она себя. Просто она чувствовала себя опустошенной и измотанной. Всего лишь через десять минут после приступа она уже ощутила возвращение голода. Валя сказала себе, что вернется, сядет за стол, тихо и спокойно улыбнется и сделает вид, будто ровным счетом ничего не произошло. Даже если американец и пойдет на попятную, она, по крайней мере, доест свой обед. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Она еще раз вдохнула полной грудью. У двери смотрительница безуспешно пыталась застегнуть браслет на жирной руке. Валя устремилась назад в ресторан.

К невообразимому ее облегчению, американец все еще сидел за столом. Он явно оживился, увидев ее. Она расправила плечи и замедлила шаг, ощутив прилив уверенности, что все кончится хорошо.

И тут она заметила, что еда исчезла. Со стола убрали все, кроме вина. И еще полупустой пачки сигарет, которую она измяла от волнения.

Чудесная, невыразимо замечательная еда пропала. Валя продолжала идти к столу, пытаясь улыбаться, уверить американца, что все в порядке. Он неловко вскочил, поспешно отодвинул для нее стул, и она села, как механическая кукла. Не веря своим глазам, уставилась Валя на белую пустыню скатерти. Великолепная еда исчезла. Ей казалось, что никогда в жизни ее желудок не был таким пустым.

Она начала беспомощно плакать. У нее даже не оставалось сил для того, чтобы как следует на себя рассердиться. Она просто сидела и тихо плакала, уткнувшись лицом в ладони, вся уйдя в свою слабость и сознание того, что в ее жизни больше никогда не случится ничего хорошего.

- Валя, - говорил американец своим ровным, твердым голосом. - Что произошло? Могу я чем-нибудь вам помочь?

«Увези меня. Пожалуйста. Забери меня в свою Америку, и я все для тебя сделаю. Все. Абсолютно все, что ты захочешь».

- Нет, - ответила Валя, подавив рыдания. - Ничего. Это так, пустяк.

Его челюсти двигались с трудом, и распухшие губы едва выговаривали слова. Он посмотрел снизу вверх на своего мучителя сквозь щелочки заплывших глаз. В помещении царил полумрак, к тому же после побоев он уже почти не мог сфокусировать взгляд на лице майора КГБ, ходившего кругами, то пропадая в тени, то выходя на свет, вокруг стола, на котором сидел Бабрышкин с крепко связанными за спиной руками. Огромный человек, чудовище в мундире, дьявол.

- Никогда, - повторил Бабрышкин, стараясь четко выговаривать слова в надежде не растерять последние остатки своего достоинства. - Я никогда не имел таких контактов.

Гигантская тень нависла над ним. Огромный кулак вынырнул из темноты и обрушился на его голову.

Стул едва не опрокинулся. У Бабрышкина круги пошли перед глазами. Он изо всех сил старался удержаться в вертикальном положении. Он ничего не понимал. Бред, сумасшествие.

- Когда, - орал майор КГБ, - ты впервые установил контакт с бандой предателей? Мы не пытаемся выявить степень твоей вины. Мы знаем, что ты виновен. Нам нужно выяснить только время. - Мимоходом он стукнул Бабрышкина по затылку. На сей раз то был не настоящий удар. Так, ничего не значащий жест. - Как давно ты с ними сотрудничаешь?

«Чтоб ты сдох, - яростно подумал Бабрышкин. - Чтоб ты сдох».

- Товарищ майор, - начал он твердо.

Тот раскрытой ладонью ударил его по губам.

- Я тебе не товарищ, предатель.

- Я не предатель. Я с боями прошел более тысячи километров.

Внутренне напрягшись, Бабрышкин ждал удара. Но на сей раз его не последовало. Их не предугадаешь. Удивительно, как они ловко устанавливают над тобой полный контроль.

- Хочешь сказать, ты отступал тысячу километров?

- Нам приказывали отступать.

Кагэбэшник презрительно фыркнул:

- Да. А когда приказ наконец пришел, ты лично отказался его выполнять. Открыто. Когда твои танки требовались для того, чтобы восстановить линию обороны, ты сознательно задержал их. Ты сотрудничал с врагом, тому есть достаточно свидетельств. И ты сам уже признался в невыполнении приказа.

- А что мне оставалось делать? - вскричал Бабрышкин, не в силах больше держать себя в руках. Он слышал, что его слова, такие отчетливые в его сознании, звучали практически неразборчиво, срываясь с разбитых губ. Он языком слизнул с них кровь, при разговоре они терлись об оставшиеся во рту зубы. - Мы не могли бросить там наших соотечественников. Их зверски убивали. Я не мог их оставить.

Майор замедлил шаги. Теперь между ним и Бабрышкиным стоял стол, и майор ходил со сложенными на груди руками. Бабрышкин радовался даже этому короткому, возможно непредумышленному, перерыву между избиениями.