Александр Михайловский - Петербургский рубеж. Внутренний фронт

Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:

– Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, забыли, какой сегодня день?

– Батюшки-светы! – воскликнул поручик Бесоев. – Двадцать третье февраля! Действительно, заработались, зарапортовались, и о главном празднике всех мужчин и позабыли.

– Ну, не только мужчин, – вклинилась в этот разговор полковник Антонова, – а в праздник всех, кто носит погоны и защищает Родину.

– Простите, Нина Викторовна! – поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. – Вы правы, это мой мужской шовинизм мне подгадил.

– Извинения приняты, – добродушно сказала та, – ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за НАШ день?

Возражений не последовало.

Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:

– А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте – праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.

Когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит, я спросил у Тамбовцева:

– А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной?

– Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде, – пояснил он. – В Блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну и начинали петь эту песню. Это «Застольная Волховского фронта».

– Волхов – это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, – вспомнил я, – неужели немцы дошли до нее?

– Дошли, Михаил Игнатьевич… до самого Тихвина дошли. – вздохнул Александр Васильевич. – Но были выбиты оттуда. – Он посмотрел мне в глаза. – Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас, кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками – селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен, сожжен заживо.

– Не может быть! – воскликнул я, содрогнувшись от услышанного. – Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!

– Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, – угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. – Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас – Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты военно-морских училищ – по-вашему гардемарины. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.

– Михаил Игнатьевич, – обратился ко мне капитан Тамбовцев, – чтобы понять нас и наши поступки, вы должны запомнить, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.

Неожиданно Нина Викторовна посмотрела на всех нас пронзительно трезвым взглядом, и четко сказала:

– А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи – они здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… или все начнется сначала!

– Правильно, – поддержал ее Александр Васильевич. – Этих упырей успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы все равно будем о ней помнить, и сделаем все, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.

Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой поднимался комок к горлу. Как можно было без слез слушать «Темную ночь…», «Враги сожгли родную хату…», «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…».

Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом, песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.

Все пояснил Александр Васильевич: наклонившись к моему уху, он сказал:

– Уважаемый Михаил Игнатьевич, около месяца назад ссыльнопоселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки – села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы мы выехали чуть раньше, мы могли бы встретиться с ним в пути. Этот ссыльнопоселенец и есть тот самый Сталин, о котором говорится в этой песне. Будущий глава «Красной империи» и Верховный Главнокомандующий в той войне. Я надеюсь, что в самое ближайшее время мы встретимся с ним – естественно, с помощью ваших коллег. Нам будет о чем с ним поговорить…

Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила:

– Несмотря на то, что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память о нем сохранилась и живет в народе. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия – «охапка хвороста, брошенная в костер революции» или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом туда же и гадить. На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа, и прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа – потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах нам не помешает. Вот узнаете его лично и сами все поймете – воистину великий человек.

Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина и читал до самого утра… Безотносительно к его политическим убеждениям у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?