Кайл Иторр - Золотая лихорадка

Налетчики разгромили всю нашу колонну, или только передовую часть?

Мне-то откуда знать; вот довезут до места – хоть какого-нибудь, – тогда и выясню, что случилось и куда ветер дует.

…Массаракш. Снова в голове мутит.

Надолго одной «защитной» субличности не хватило, видать, по черепу пришлось всерьез. Хреново. Но – сделать ничего пока не могу.

Ладно. Все равно ни к чему не пришел и ничего не решил, лишь обычное «жду, смотрю в оба и без нужды не дергаюсь». Как там у старика Сенеки – «Ubi nihil vales, ibi nihil velis» [35] «Где ничего не можешь, там ничего не желай» ( лат. ). Здесь Влад ошибается: формулировка сия хоть и вполне в духе стоика Л.А. Сенеки-мл., однако взята из труда «Этика» А. Гейлинкса, голландского философа XVII в. Ее же цитирует в романе «Мерфи» устами одноименного героя С. Бекетт. ; по-русски сие звучит не так красиво, зато короче: «ибо нефиг».

На том и позволяю себе опять уплыть в туман, теплый и покойный.

Несколько раз я прихожу в себя и снова отключаюсь. Кажется, кто-то меня поил. Может, водой. Не уверен. Смутно помнится морда пьяного в дупель Чингачгука, но наяву это было или в кошмарах, без понятия.

Осознаю себя несколько позднее и в другой обстановке. Темно, аки у афролатиноса в известном месте. Руки-ноги свободны, спиной чувствую нечто жесткое и не то чтобы сплошное. Вроде громадного массажера-аппликатора с напрочь выпавшими иголками.

И – запах, причем даже определение «вонь» будет для него слишком мягким. Вокруг много разнообразных немытых тел, не вижу – чувствую. Общий барак для пленных-заключенных? Тогда должны бы храпеть-сопеть, а я ничего похожего не слышу… собственно, я не слышу вообще ничего, у меня слух-то восстановился, ась? После контузии? Вот-вот.

Ладно, примем «барак» за точку отсчета. Продолжаю лежать как лежал, собираюсь с мыслями и осторожно ощупываю себя. Так, одежда вроде на мне, а вот ботинок не осталось, только носки. И еще нет шемаха. Запястье пустое, часы сняли, и – нащупываю безымянный палец на правой руке – содрали и обручальное кольцо; других украшений все равно не ношу… не носил. О таких мелочах, как кошелек-набрюшник, складной нож в одном кармане и короткоствольная «леди таурус» в другом, тоже не позабыли, ну и вместе с разгрузкой забрали и ремень. Пару потайных кармашков скорее всего не обнаружили, то есть две «игральных карты» гибкого пластика с орденской пирамидой на голографической «рубашке» должны сохраниться. Но сей резерв наличности доставать обожду, полтораста экю мне никаких проблем сейчас точно не разрешат…

Есть и положительный момент: ни одной лишней дырки в тушке тоже нету, ура. Врачи, может, и предпочитают внешние травмы внутренним, их-де лечить проще; но докторов рядом не наблюдается, а внутренние повреждения у меня, какими бы они ни были, не смертельны и даже не слишком тяжелы, иначе я бы тихо окочурился по дороге, закрыв эту тему.

Медленно пытаюсь приподнять голову. Под черепом снова начинает шуметь, но меньше, чем раньше. Перетерплю. Рискнуть пошевелиться? Рановато, судя по протестам в районе головного мозга, если даже сумею встать и никто не помешает, далеко не уйти.

Серый свет из прямоугольника открытой двери. Краешек силуэта снаружи.

Обитатели барака – ага, угадал – потихоньку поднимаются и стадом печальных морлоков ползут к выходу. Дюжины две рыл, пожалуй. Мне тоже встать? нет, пока обожду. В тусклом свете изучаю скудную внутреннюю обстановку. Длинное узкое условно-прямоугольное помещение квадратов на семьдесят, высотой чуть больше двух метров, стены из промазанной глиной плетенки, плетеная же крыша из каких-то лоз и веток. Мазанка-переросток, если угодно; в украинском варианте крыша соломенная, но при правильном исполнении вроде как воду не пропускала. Ну а Украина, как известно, родина слонов и вообще первоисточник всех мыслимых ремесел и конструкций, так что вариант, «творчески переработанный под иные условия и материалы», вполне мог встретиться и у других народов… Ладно, что мы тут еще имеем? пол земляной, утоптанный до каменной твердости, однако валяюсь я с относительным комфортом, на деревянном лежаке, один в один совковый пляжный. Мебель, однако. Сколько-то таких же лежаков разбросано по бараку, кому где удобнее дрыхнуть.

Дверь слева, ближе к противоположной (узкой) стене мазанки, а я соответственно в самом углу. Кстати, оказывается, не в одиночестве. Вон слева еще два неподвижных тела, подробностей в полумраке рассмотреть не могу. Живые? А кто ж их знает, энцефалограмму не проверял.

Серый прямоугольник входа на миг темнеет, закрытый парой силуэтов, а затем внутри становится заметно светлее: у одного из вошедших в барак при себе «фонарь» – стеклянная бутыль в веревочной оплетке, а в бутылке, аки в плафоне, горит кривая самодельная свеча.

Прикрываю глаза, наблюдая из-под век. Изобразить «пришел в себя» всегда успею, пока посмотрим, что тут за компания.

Явные латиносы, а то и вовсе чистокровные индейцы. Первый, с бутылочным светильником, тот самый «Чингачгук» – морщинистый, седой, волосы перехвачены пестрой лентой, одет в кожаные штаны и драную джинсовую тенниску; второй пониже, но заметно моложе, в камуфляжных штанах «рваной» тропической расцветки и серо-буром пончо, на плече ружжо, причем не висит, а лежит прикладом назад, придерживаемое рукой за ствол. Странный способ ношения.

Седой индеец подходит к одному из лежащих рядом со мной, привстает на цыпочки и цепляет бутыль-светильник за одну из веток на потолке. Спутник его останавливается примерно посреди барака и одним коротким движением стряхивает оружие себе в руки, отчего у меня челюсть отвисает. Карабин «бертье» образца седьмого дробь пятнадцатого года! Ошибиться невозможно, выступающий магазин под пятизарядную пачку в свете бутылки виден четко. Откуда такой раритет – а главное, откуда к этому раритету боеприпасы, лебелевскую «восьмерку» за ленточкой с вооружения сняли лет восемьдесят как?! Все страньше и страньше…

Седой тем временем опускается на корточки, протирает смоченной из фляги тряпицей лицо лежащего, затем ту же флягу прикладывает к его губам. То ли щупает, то ли простукивает грудь. Проверяет перебинтованную ногу и поливает из волшебной фляги, не удосуживаясь нять бинты; губы шевелятся – может, что-то шепчет, я по-прежнему не слышу ни хрена.

Затем индейский знахарь переходит к лежачему пациенту номер два и повторяет примерно ту же операцию. У этого ноги не трогает, но явно считает пульс на шее, сверяясь с собственными наручными часами. Кивает, легко поднимается, перевешивает бутыль-светильник на другую ветку, прямо надо мной, и протирает физиономию уже мне. Дает и попить – а я что, я не отказываюсь. Не вода, травяной настой вроде слабенького зеленого чая, с непонятным привкусом. Пол-глотка, только язык смочить, но больше и не хочется. Заодно всматриваюсь в электронный циферблат его часов, благо у индейца модель более навороченная, чем была у меня, с автоподсветкой. Время – шестой час утра, а день… а день первый. Ну ни хрена ж себе, то есть я валяюсь безгласной тушкой уже пятые сутки?