Михаил Тырин - Синдикат «Громовержец»

В таком строгом виде она садилась перед начальником милиции и скрупулезно доносила о всех нарушениях порядка и законности, свидетелем которой она стала.

Ильинична сдавала всех: соседей, знакомых, родственников. Дутов по четвергам узнавал подробнейшие сведения о том, кто подрался с тещей, кто возил левак на казенной машине, кто травил в Подгорке рыбу борной кислотой, чтоб поменять на самогон.

И все бы ничего, но старуха придирчиво следила за тем, чтобы ее информация шла в дело, а не просто принималась к сведению. Если после ее сигнала к нарушителю не приходил хотя бы участковый, она доставала из буфета ручку, перемотанную пластырем, вырывала пожелтевший лист из общей тетради и садилась сочинять жалобу в областные структуры.

Ильнична рассуждала здраво: если человек, к примеру, напился и съездил по физиономии жене, его нужно наказать. А если власть игнорирует сообщения граждан, то такую власть саму нужно наказывать.

Очередной четверг был осенен для Дутова утомительной зубной болью, которая началась до рассвета и не дала майору выспаться. После обеда он с кислым лицом сидел в кабинете, чертил загадочные знаки на бумаге и выслушивал Ильиничну, которая неутомимо исполняла свой гражданский долг.

— …Я специально подглядела — оне поросям в корыто хлеб сыплють, — вполголоса докладывала старуха. — Где такие деньги, чтоб поросям хлеб давать? А вот где — ихняя сноха вечером на пекарне убирается. Значит, воруеть! Мож оне будуть говорить, хлеб плохой. А хыть и плохой — хлеб же…

Дутову неприятно было смотреть в темное сердитое лицо старухи, и он отвернулся к окну. На подоконнике стоял сувенир, подаренный начальником соседнего райотдела. Маленькая скульптурная группа: два полосатых зэка пьют пиво за столиком, а милиционер в генеральских штанах им прислуживает с полотенцем на руке.

Подобные шедевры лепили из хлеба заключенные в колонии. Забавные фигурки раскрашивались гуашью и лакировались. Знала бы Ильинична, что и на такое непотребство хлеб переводится… Хотя Дутов слышал, будто эти хлебные скульптуры покупают иностранцы, большие деньги отдают. Где б найти таких иностранцев…

— …И вот еще: к Копейкиным за солью заходила давеча, — говорила старуха. — А Егор, зять, он так — фырсь от стены! Гляжу — там счетчик лектрический! И проволоки торчать! Это ж он, гадина, чегой-то закручивал, чтоб за свет не платить! А если до пожара докрутится?

Дутов слушал с отвращением, но ничем не мог возразить. Ильиничну в городе побаивались, особенно на Париже, где она жила. Предпочитали не связываться — кому охота? И сам Дутов ее побаивался.

А старухе только того и надо. Она про себя думала: «Пусть я старая и маленькая, но уважить себя заставлю». И заставляла. Все знали ее как специалистку по мелким неприятностям, вот и старались обходить стороной, словно кусачую собачонку.

Вот и сейчас — с каким удовольствием Дутов выставил бы старуху вон! А вот нельзя. Чуть что не так — начнет склочничать, писать кляузы, жаловаться, что милиция и сама не работает, и сигналы от граждан не принимает. И пожалуйста — вот тебе еще одна мелкая неприятность…

Приходилось слушать, кивать, терпеть и делать вид, что все очень серьезно, что разделяешь старухино негодование и готов тотчас действовать…

— Молодой-то совсем от рук отбился, — слышался мстительный голос старухи. — Раньше — парень как парень. А щас каждый день пьяный. Все куда-то ходить, ходить… Домой — за полночь. А вчера с дружками орать стали песни, никакой возможности спать…

— Кто? — вяло спросил Дутов, отвлекаясь от своих дум и изнуряющей зубной боли. — О ком разговор?

— Да младший, — терпеливо пояснила старуха. — Зинкин сын.

— Паклаковой Зинки? — уточнил Дутов. Паклю он еще не знал. Пакля по-серьезному не попадался. — Так… И что?

— Я ж говорю! Разболтался совсем парень. Пьяный ночью ходить. Песни ореть. Вино сумками носить… Где такие деньги?

— Ага, — сказал Дутов и проставил загадочный знак на бумаге.

Моментально в его голове созрел нехитрый план. Послать участкового. Собрать жалобы с соседей. Составить протокольчик. Указать на недопустимость антиобщественного поведения. Одним словом, пустить все по накатанной колее. И вот: с одной стороны старуха успокоится на ближайшие две недели. С другой — лишний плюсик в актив райотдела. Пусть незначительный, но в отчетности не помешает.

— Ладно, Ильинишна, — сказал он, вставая и намекая на окончание разговора. — Будем принимать меры. Придет от нас человек — ты все ему расскажешь.

— Вот, вот! — обрадовалась старуха. — Кто придеть-то? Аркашка опять?

— Да, Аркадий Михалыч. Участковый, ты его знаешь.

— Скоро ждать?

— Ну… завтра. Может, через пару дней. Скоро. Ильинична, уходя домой, словно на крыльях летела.

«Кто после этого скажет, — думала она, — что я дряхлая и никчемная? Никто не скажет. Маленькая я, а столько во мне характера!»

«Маленькая ты, — думал в свою очередь Дутов, — а сколько ж от тебя вони…»

Вот уже второе утро Кирилл просыпался с чувством горечи и потери. Он до сих пор переживал из-за того разговора на повышенных тонах, который произошел с Машкой в ночном лесу. Он клял себя последними словами, что сорвался, но было поздно.

Может быть, сдали нервы, может, слишком много проблем и неприятностей свалилось на голову за последнее время… В любом случае, как считал Кирилл, он безнадежно упал в глазах Машки. И никогда больше она не скажет ему, что он надежный. Это было горько и обидно.

А все так хорошо начиналось! Разве мог Кирилл раньше помыслить, что у него с Машкой будут какие-то общие тайны, общие дела? Да еще какие дела! Он помнил, как шли они вместе по темному саду, держась за руки, как помогали друг другу, спасаясь от кошмарного чудовища. И ничего не боялся Кирилл в те минуты, пока Машка была рядом. Что угодно был готов сделать, лишь бы уберечь ее, помочь, защитить.

А чем все кончилось? Распустил сопли, разорался, накинулся на девчонку. Словно затмение какое-то нашло.

Теперь это паскудное затмение развеялось. Теперь Кирилл с радостью побежал бы с Машкой хоть на край света, без раздумий бросился бы в бой с сотней коров-мутантов. Да только она сама сказала — не нужно ничего. Наверно, разочаровалась.

Кирилл заметил, что волнуется, думая о ней. И думает, пожалуй, слишком часто. И все время представляет ее перед глазами: то собранную и серьезную, то растерянную, испуганную, слабую. И снова жутко хотелось защитить ее, обнять, утешить…

Кирилл все пытался вспомнить волшебные секунды на крыше будки, когда Машка обняла его. Он в той горячке даже не обратил внимания, даже не смог запомнить — как это было. И все пытался вернуть в память — как касается лицом ее лица, как гладит ее волосы.