Михаил Белозеров - Черные ангелы

— Нальешь? — спросил я.

— Налью… — ответил он, оставил в покое банку и поискал глазами стакан.

Я поднялся, взял с полки над раковиной чашку и поставил перед ним. Он налил в нее вина, держа бутылку обеими руками так, как держат дети, боясь пролить содержимое на скатерть. Он даже помогал себе языком, высунув его, словно от натуги, и водил им по верхней губе. Когда чашка наполнилась, он улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня. Я улыбнулся в ответ, и он поставил бутылку на стол.

— А себе? — удивился я.

Он обрадовался так, словно я был его отцом, а он моим сыном, и я разрешил ему съесть десятую порцию мороженого.

— Ты не представляешь, как я рад видеть тебя… — произнес он наконец.

— Я тоже.

— Чувствую себя настоящим человеком.

Мирон Павличко настолько походил на Джона Траволту (у него была такая же ямочка на тяжелом подбородке), что однажды из Америки прикатили его бедные родственники, выкрасили ему волосы в бурый цвет, вставили линзы голубого оттенка, и Мирон снялся в кинофильме о своем знаменитом прапрадеде. Правда, теперь от римской монументальности Траволты в нем осталась ровно половина и то благодаря крепкому костяку. К тому же он здорово оброс и поседел. Одет он был в какие-то обноски. Куда-то делись его новомодные шорты из крокодиловой кожи. А еще мне не понравился его голос, надтреснутым и сиплым, словно он принадлежал тяжелобольному человеку.

— А я думаю, кто меня здесь периодически объедает?..

В ответ он натянуто улыбнулся. И мы выпили. Легкое вино было как раз тем напитком, который нужно пить в таком климате. Оно располагало к беседе и мужской дружбе.

— Я все выжидал, когда смогу зайти… — признался он, жалко улыбаясь. — Я ведь не забыл. Я ничего не забыл. Правда ведь?

— Правда, — сказал я, боясь задать вопрос, который давно меня мучил.

— Вот и юла здесь…

Он взял зеркальный диск, который служил мне подставкой для турки.

— Чок! — и машинально крутанул его.

Диск завис примерно на сантиметр над столом и стал вращаться — вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее. Когда он стал потихонечку жужжать, я ощутил легкое беспокойство. Одна из чайных червленых ложек, которая лежала ближе всех, вдруг притянулась к нему, как к магниту, и сделалась невидимой. Я вытаращил глаза.

— Здорово, да? — спросил Мирон, и у него засияли глаза.

В это мгновение он был похож на прежнего Павличко. Я почти успокоился. Ну подумаешь — жужжащий диск-юла. Что я таких не видел? А ведь действительно не видел. Никогда! Даже не слышал о таких вещах. Наверное из Тунгуской зоны, успел подумать я, и вдруг диск притянул к себе тяжелую черную кружку с золотым знаком скорпиона. Она сдвинулась, как живая. Ее стенки деформировались под воздействием неведомой силы, а донышко оторвалось от стола. Это уже было слишком, и я отпрянул. Волосы у меня встали дыбом. Но Мирон, улыбаясь, зачарованно смотрел на диск. Так дети вспоминают прежние игрушки. Момент, когда черная кружка исчезла, как и чайная ложка, я пропустил, потому что от ужаса закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что все предметы в кухне деформированы странным образом: их всех притягивало в диску-юле, который уже не жужжал тихо и мирно, а подзавывал, как волчонок, и воздух зашелестел, как бывает в преддверии урагана. Вытянулся изогнулся холодильник, от кухонных шкафчиком оторвало дверцы, угол стола загнулся, словно бумажный. Мало того, я чувствовал, что еще мгновение и мою руку да и меня самого тоже затянет в волчок.

— Все! Хватит! — заорал я. — Хватит! Останови! Слышишь!

— Хоп! — как мне показалось испуганно крикнул Мирон, и диск, словно нехотя, стал замедлять вращение.

Я успокоился только тогда, когда он прекратил завывать и улегся на мою скатерть не первой свежести.

Предметы в кухне перестали деформироваться, но ни черной чашки, ни ложки я так и не обнаружил. Зеркальный же диск преспокойно лежал на столе. Вот это да! — думал я, косясь на него. Что это такое?

— Ты испугался?! — сказал Мирон. — Не бойся. Это всего лишь игрушка. Я ее на черном рынке за пять рублей купил.

— Ничего себе игрушка! — воскликнул я. — Целый пылесос! И вообще!..

Я не мог найти слов. Их попросту не было, чтобы объяснить произошедшее. О чем Мирон думал?

— Ну и что? — как мне показалось усмехнулся Мирон. — Подумаешь! Я и не такое видел. — Он дружески улыбнулся.

— Тебе легче… — отозвался я.

Мы обнялись и потискали друг друга. Сила в нем была прежняя. Эх, Мирон, Мирон! Он вообще, с каждой минутой становился прежним, тем Мироном, которого я знал. Мне даже было приятно, словно он вылечивался от странной болезни. С души у меня упал камень. Но черт меня дернул ляпнуть:

— Ты куда пропал?

— А-а-а… — только и произнес он.

С ним произошло что-то странное. Он попытался что-то сказать, но не мог, словно был закодирован не произносить того, что никто не должен знать. Раньше он никогда не заикался. Слова вязли в горле: 'М-м-м… Дергалась только голова. В глазах появилось отчаяние. Вдруг он заплакал. Было такое ощущение, что он долгое время сидел в подвале — кожа была с каким-то сероватым налетом, а черная щетина только подчеркивала ее бледность. Он беззвучно шевелил губами. Я это определенно где-то уже видел — слишком очевидны были параноические черты: болезненно-напряженное лицо с глубокими морщинами и углы рта, скорбно опущенные вниз. Но не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Вдруг лицо его изменилось, словно Мирон вспомнил, что должен вести себя по-другому, и произнес:

— Я давно ничего не ел… Никак не привыкну к голоданию… Они ведь тоже ничего-ничего не едят… Ты не отнимешь у меня это?.. — Он схватил банку и свободной рукой затолкал в рот здоровенный кусок ветчины.

Я испугался, что он подавится, поэтому невольно отскочил на два шага назад, чтобы не пугать его. На мгновение он замер, а потом с удвоенной энергией принялся жевать ветчину. При этом он не сводил с меня побелевших глаз, и щека его болезненно дергалась.

Странные изменения в его настроении меня удивили. В голове пронеслись самые дикие предположения: закрыли сумасшедший дом, а его обитателей выпустили в город; это не Мирон, а… ну, не знаю кто; так выглядят пресловутые 'зеленые человечки'; а, может, Мирону просто надоело жить так, как живем все мы, и он избрал свой путь?

Он немного успокоился и сказал, не меняя выражения лица:

— Я тебе расскажу… я сейчас тебе расскажу… ведь я… — он вдруг замолчал, лицо его исказилось от боли. — Я… я… я…их боюсь… боюсь…

И я вспомнил — такой же взгляд был у хлыстов! Такой же фанатично-пустой и такая же болезненная маска. Только хлысты были поражены еще какой-то болезнью, которая вызывала опухоли на лице. И еще — хлысты тоже ничего не ели, хотя, конечно, я скептически относился к подобной информации. С этой мыслью я отступил еще дальше, к окну: