Грэм Макнилл - Фулгрим

Тем временем разрозненные клочки информации стекались к нему из системы Истваан, и оказалось, что план Воителя уничтожить лояльные Императору части своих Легионов провалился. Впрочем, Хорус, с присущей ему гениальностью, сумел обратить случившееся себе на благо и превратить руины Истваана III в место, где преданные ему армии должны были завершить начатое в войне с Ауретианской Технократией — кровью подтвердить верность Воителю.

Именно поэтому, объявил Фулгрим в своем узком кругу, капеллан Чармосиан и лорд-коммандер Эйдолон даже сейчас служат на благо III Легиона, возвышая его в глазах Воителя превосходными действиями против бывших собратьев. Разумеется, теперь эти ничтожные слепцы — просто ржавчина на оружии Хоруса, которую нужно стереть прежде, чем нанести удар в сердце прогнившего насквозь Империума.

Единственное, о чем жалел Феникс — так это о том, что его встреча с братом так сильно задерживается.

Больше того, после гибели почти всех астропатов, прямая связь с 63-ей Экспедицией оказалась практически невозможной — во всяком случае, любой, кто попытался бы переслать телепатическое сообщение бушующий в варпе сквозь ураган безумия, рисковал жизнью или, по меньшей мере, разумом. К тому же, у них было куда жизненно важное занятие — прокладка курса среди ежечасно меняющихся течений Имматериума. По самым обнадеживающим выкладкам, путь к Истваану III должен был занять два месяца.

Фулгрима выводили из себя подобные задержки, но даже столь могущественное существо, как примарх, не было в силах успокоить разбушевавшийся варп. Вынужденное ожидание Феникс коротал за книгами Корнелия Блайка, внимательно перечитывая их от корки до корки, и в конце концов наткнулся на небольшой скверно написанный стишок, который ударил его прямо в сердце и застыл там осколком льда.

Он вырвал листок со стихом из тома и сжег его, но каждую ночь на протяжении бесконечного пути сквозь Имматериум слова Блайка возвращались к нему:

«…Феникс, видом с Ангелом схожий; он взмахнет крылами,

И гром прозвучит над миром.

Страшным знаком, предвестьем конца,

И ревущие волны обрушатся на берега Рая

И уничтожат их».

СКУЛЬПТУРА НАКОНЕЦ БЫЛА ЗАВЕРШЕНА. ТО, что несколько месяцев назад выглядело как огромная глыба ледяного мрамора, извлеченного из копей Анатолийского Проконсулата, обратилось величественным и грозным воплощением Императора Человечества. Студия Остиана в кои-то веки казалось прибранной, если не считать крошечных кусочков камня и мраморной поли, покрывавших пол возле статуи — весь последний месяц Делафур не брал в руки долото, а лишь аккуратно счищал мельчайшие неточности. Последние прикосновения к скульптуре Императора требовали столь высокой сосредоточенности, что Остиан заставил себя не думать ни о чем ином и практически не выходил в коридоры «Гордости Императора», довольствуясь сухим пайком из столовой Летописцев.

Многие люди, друзья и коллеги Делафура часто говорили, что в создании произведений искусства важнейшим является не конечный итог, а наслаждение самим процессом. Ему же всегда казалось, что они неудачно шутят, ведь сам Остиан скорее сравнивал свой труд с восхождением на высокую и крутую гору — вряд ли кто-то не испытал бы удовольствия, взобравшись на пронзающую облака вершину.

Но Делафур вовсе не стремился добраться до цели любой ценой и как можно быстрее. Любой другой скульптор на его месте давно посчитал бы статую завершенной, но то, что отличало обычного мастера своего дела от истинно гениального художника, такого, как Остиан, заключалось как раз в отношении к последним этапам творения. Именно здесь тонкие касания Делафура мягко проводили скульптуры через ту грань, что отделяет обработанные куски камня от живых и дышащих произведений искусства.

И на сей раз Остиан работал с незнакомой ему самому прежде тщательностью и аккуратностью. Было ли это то странное человеческое предчувствие бед, необъяснимое ни наукой, ни суевериями, или же просто осознание того, что он достиг своей вершины как скульптор — неизвестно, но Делафур отчетливо понимал, что образ Императора — его последнее творение.

За долгие месяцы, прошедшие со дня отбытия в систему Каллинида (Остиану этот переход показался бессмысленным, поскольку, как он понял по обрывкам слухов, флот пробыл там всего лишь неделю и принял участие всего лишь в одном незначительном сражении) он почти ни разу не заходил в «Ла Венице». Та окончательно превратилась в притон, где прежние хорошие знакомые Делафура постоянно напивались в стельку, обжирались и удовлетворяли абсолютно все телесные потребности прямо на публике, не думая о нормах цивилизованного поведения.

Последний раз, когда скульптор ступал на порог «Маленькой Венеции», сильнее всего он был поражен и возмущен даже не видом совокупляющихся на столах (и блюющих под столами) Летописцев, но видом картин, фресок и статуй, «украшавших» огромный зал. Особенно неприятными и зловещими они сделались после того, как Фулгрим самолично принялся давать Летописцам советы и сам поучавствовал в росписи стен. Дикие, разнузданные оргии, подобные тем, что бушевали на закате древней Романийской Империи, стали настолько частыми, что Остиан решил просто не ходить в «Ла Венице» и не сбивать себя с настроя.

Последний раз, когда Остиан заходил в этот притон, он некоторое время искал глазами Леопольда Кадмуса, но так и не нашел. Видимо, его, как и большинство Летописцев, не побывавших на Лаэре, все-таки исключили из состава 28-ой Экспедиции. Вместо паршивого поэта он увидел Серену д’Ангелус, стоящую на высокой стремянке и завершающую роспись потолка огромной фреской, а рядом с ней возвышался Фулгрим, ростом выше лестницы, и давал последние указания. Предметом картины выступали лишенные какого-либо изящества в пропорциях бесчисленные тела змееподобных тварей и людей, сливающихся в невообразимых позах.

Девушка бросила на него беглый взгляд, и Остиана пронзил укол стыда, он вспомнил, как грубо и жестоко говорил с ней в день их последней встречи. Заглянув Серене в глаза, он ужаснулся увиденным — в них было столько мучительного отчаяния и безвыходности, что позже скульптор с трудом сдерживал слёзы, вспоминая их.

Фулгрим, словно перехватив его взгляд, обернулся, и Делафур застыл, пораженный видом примарха. Разноцветные полоски туши обводили глаза Феникса, бело-серебряные волосы сплетались в забавные тугие косички, бледные узоры, похожие на татуировку, змеились по его щекам. Пурпурная тога Фулгрима, испещренная разрезами, оставляла большую часть его тела открытой, и Остиан не мог не заметить на бледной коже примарха множества свежих шрамов и недавно вставленных в плоть серебряных колечек и штифтов.