Михаил Попов - Огненная обезьяна

Теодор: И для этого этот Зепитер нарядился быком?

Зельда: Зепитер гений метаморфозы, он может обратиться в кого угодно, в животное, в дерево, в облако, в этот раз он видимо решил, что вид смнего тысячеглазого быка, да еще в совокупности со львом огнегривым, и орлом из живого золота, смутит вас и отвратит от вашего неизвестного, но страшного замысла.

Теодор: Но бык этот даже не попытался, как следует пободаться.

Зельда: Но я же уже объяснила вам, олимпиец уже не есть вполне человек, он не в состоянии причинить зло, даже ради собственного спасения. Зепитер был в ярости, но в интеллектуальной, умственной, он метал молнии, целые пуки молний, но молнии эти были мыслительные и для вас не опасные.

Теодор: А для вас?

Зельда: Меня обжигало порой, но я терпела.

Теодор: Ну ладно, все это пусть, пусть это такой научный полубожественный рай, но почему же в нем не предусмотрены меры самозащиты, кто-то ведь должен защищать тех, кто не в силах защищаться сам?

Зельда: Такая защита была. Мой Альф.

Теодор: Этот огромный парень, которому вы, судя по всему, отрубили голову?

Зельда: Да, это хранитель Патрик по моей просьбе целый год сооружал над этим окном, что-то вроде гильотины. Патрик существо вполне ничтожное. Он всем сердцем ненавидит и Деревню, и всех ее обитателей, но на настоящий бунт он не способен. Целыми днями он вел со мною иносказательные (боясь, что Альф подслушает) заговорщицкие беседы, но по своей воле, поверьте, не посмел бы волосок тронуть даже на голове господина Асклерата стерилизовавшего его при приеме на работу.

Теодор: Зачем стерилизовавшего?

Зельда: Чтобы он случайно с какой-нибудь подгулявшей нимфолабкой или неразборчивой госпожой не дал ненужного потомства. Аборт у нас в деревне вещь невозможная. Что потом делать с таким ребеночком. Наши олимпийцы, как я уже говорила, существа открытые всем видам любви, посмотрите хоть на того же сэра Зепитера, он разве, что дерево не соблазнял. А возлюбленные лошади, быки, дельфины… да вы видели эти скульптуры у госпожи Афронеры. А потомство олимпийца священно, ему надо применение искать. Даже такому уроду как Марес.

Теодор: Но зачем было убивать Альфа?

Зельда: Голова его отрублена, но поверьте, он не мертв. Сейчас его несчастный мозг плавает в одном из автоклавов госпожи Мнемозины в соответствующем растворе, и прекрасно, я думаю, слышит, что мы тут говорим.

Теодор: Слышит, что мы говорим?

Зельда: Помните, я вам рассказывала о мозге госпордина Кротурна, гениального батюшки самого сэра Зепитера. Так вот, ища способ сохранить для науки мозг этого людоеда, сделали попутно несколько открытий. Теперь любой мозг, даже такой посредственный как у Альфонсо, может сопокойно жить в информационно-питательном растворе, в полной темноте, немоте, без телесных ощущений, — даже скрежет зубовный ему сейчас недоступен — пока ему не решат подобрать какое-то новое обличье. Если решат.

Теодор: Н-да.

Зельда: На вашем лице мессир комиссар я читаю следы огромного потрясения. Вы спокойно смотрели на искусственных петухов госпожи Диамиды, на ее массажных беспозвоночных гадов, а тут… Наконец-то вас что-то впечатлило.

Теодор: А вот эта способность слышать всех, я имею в виду вашего мужа, это врожденое?

Зельды: Он здешний Цербер, начальник охраны, он так устроен, что может подслушать любой разговор происходящий в деревне. У него это способность мозга. В случае нужны, он даже может расшифровать лепет лебедя в которого обращается иногда Зепитер. Что касается меня, я проверяла, он настороже все двадцать четыре часа в сутки. Я даже могу передать ему сейчас привет. Привет, Альф. Не сердись, но у меня не было другого выхода. Вы, Теодор, тоже можете его поприветствовать.

Теодор: Нет, благодарю. Но — Цербер, насколько я помню, зверь, да еще с головами, а тут такой красавец, и так, судя по всему, в вас влюблен.

Зельда. Головы, это как вы давно уже должны были догадаться, условность. Способность быть абсолютно убийственым в воде, на земле и воздухе, вот головы Альфа. Его церберство, так сказать, направлено на все, что вторгается в жизнь Деревни в нарушение регламента. Если бы он увидел, нечто угрожающее мне, сэру Зепитеру, любой госпоже, вам, он бы себя показал. Его реакции мгновенны, десяток суперподготовленных головорезов не продержались бы против него и двух секунд.

Теодор: Тогда, все понятно, и совсем ничего непонятно.

Зельда? Что именно непонятно?

Теодор: Почему никто не отдал приказ.

Зельда: Какой приказ?

Теодор: Приказ уничтожить меня. Да, умные люди ТАМ мне рассказывали, что здешние жители не бойцы, но могут подгадить по-мелкому. Например, змеюку подпустить…

Зельда: Поэтому вы убили того несчастного полоза, которого нашел Зизу?

Теодор: На всякий случай. Но про такого Цербера никто не знал, даже главные наши умы не догадывались.

Зельда: А вы говорите, что Деревня беззащитна.

Теодор: Но вы не отвечаете на главный вопрос, почему не был отдал приказ о моем уничтожении, хотя с первых шагов было ясно, кто я и зачем явился.

Зельда: Я отвечу, но сначала вы.

Теодор: Почему?

Зельда: Скажем, потому что я дама.

Теодор: А-а, ну, если хотите…

Майки были жеваные и пахли псиной. Красного цвета. На спине белой, шелушащейся краской были намалеваны номера. Фурцеву досталась 9-ка. Трусы широченные, тоже несвежие, условно-белого цвета. Обувку пришлось выбирать из большой горы черных парусиновых тапочек на резиновой, рифленой подошве. Для левой ноги капитан подобрал себе тапочек сразу, а правый еще долго прятался от него. Уже все экипировались, у кучи остались только капитан и Твердило. Ляпунов стоял в сторонке в надвинутой на глаза черной фуражке, топал в землю большими черными подошвами и хлопал поочередно одна в другую, кожаными перчатками.

Наконец Фурцев нашел что-то более менее подходящее, натянул.

Офицер, увидев, что капитан команды готов, велел строиться, не обращая внимания на неловко суетящегося географа — тот так и остался босиком.

— Будь проще. — Шепнул Твердиле Мышкин, единственный, кто нашел себе не только ненадеванную форму, но даже новенькие бутсы.

Двинулись колонной по одному. Фурцев шел первым, поэтому колонна шла медленно. С невидимого пока стадиона, через край трибуны выплескивалась бодрая, маршево-спортивная музычка. Асфальтовая, потрескавшаяся дорожка, подстриженные кусты и вот он вход на стадион.

Музыка стала громче. Увиделись впереди какие-то лениво плещущие, незнакомой раскраски флаги. Постепенно открывалась лицевая сторона единственной трибуны, за которой состоялся "расстрел", и на ней обнаруживались сидящие группками фрицы. Увидев красно-белых спортсменов, они засвистели, и дурашливо зааплодировали.