Борис Сапожников - Звезда и шпага

— Но какова будет моя роль на самом деле, ваше высокоблагородие? — спросил я, понимая, что Михельсон, хоть и замолчал, но мысли не закончил.

— Дело в том, что я… проверка будет вот в чём, — было видно, что слова даются нашему командиру нелегко. — Нам уже очень скоро предстоит схватиться с Пугачёвым и битва эта будет не чета даже той, под Казанью. В ходе её Самохин снова может выкинуть этакий кунштюк, как это с ним уже бывало, тогда вы, поручик, сместите его и примете командование на себя. Я выпишу вам для этого необходимую бумагу. В эскадроне поручика не любят, а потому примут вас легко. Как это не прискорбно звучит. К сожалению, я был слишком занят войной, чтобы обращать внимание на дела в своём полку, что говорит обо мне не наилучшим образом. Теперь пришла пора исправлять свои ошибки. Пусть и такими, к сожалению, спорными методами.

— К слову о спорных методах, ваше высокоблагородие, — говорить о таких вещах мне было крайне неприятно, но надо было выяснить всё до конца. — Поручик ведь может и воспротивиться моим действиям, ведь бумагу предъявлять в бою будет некогда, а до него, как я понимаю, о ней распространяться также нельзя.

— Да, верно, поручик, — кивнул Михельсон. — В бою всякое бывает, благословить вас стрелять в спину своему я не могу, однако обстоятельства могут того потребовать. Скажу лишь, что интересоваться гибелью именно этого офицера я не стану.

С тяжёлым сердцем вышел я из палатки премьер-майора. В моём кармане лежали две бумаги. Первая — перевод из третьего эскадрона в четвёртый и назначение товарищем командира. Вторая — письменное обращение Михельсона к офицерам и унтерам четвёртого эскадрона, сообщающее об отстранении Самохина от командования.

Утром следующего дня я представился Самохину и предъявил первую из двух бумаг. Поручик с недоверием посмотрел на меня и принял на удивление неласково. Это уже позже, от офицеров эскадрона я узнал, что он недолюбливает, мягко говоря, былых сослуживцев. Вечером, после длительного марша, я был представлен в палатке, заменяющей офицерское собрание эскадрона.

— В драгуны, значит, тебя переводят, — усмехнулся поручик Парамонов. — В рабочие, так сказать, лошадки войны.

— Вроде того, — кивнул я, поддерживая игривый тон, взятый новыми сослуживцами. — Зато, господа, прошу заметить, старейшая кавалерия Российской империи. Пётр Великий только драгун учредил.

— Другой в то время и не было-то, поручик, — заявил пожилой вахмистр Горяев, командовавший третьим взводом вместо погибшего поручика Антонова.

— Зато с повышением в звании переводят, — заметил подпоручик Стригалёв. — Будете теперь поручиком и командиром эскадрона в драгунском полку. Кстати, в каком, поручик?

Названия полка в бумаге Михельсона не было, поэтому я назвал наобум Сибирский, в конце концов, у меня там старые знакомцы, вроде того же капитана Холода.

— Славный полк, поручик, — покивали офицеры. — Хорошо воюет с Пугачёвым. Едва не лучше нашего.

— Мы тоже хорошо воюем, господа, — вмешался в наш разговор до того молчавший Самохин. — Если бы нам всякие разные не мешали, могли и побить его. В железной клетке бы привезли в Петербург.

— У него вечно разные внутренние враги виноваты, — вполголоса сказал мне поручик Парамонов, так чтобы Самохин не услышал, хотя это было и маловероятно в небольшой палатке.

А я смотрел на своего бывшего почти что друга, и не верил своим глазам. Стать друзьями по настоящему нам мешала приличная разница в возрасте — Самохин был лет на пять или шесть старше, и потому стал, как правильно сказал Михельсон старшим товарищем для меня и Озоровского. Мы ходили с ним в загулы, часто заканчивавшиеся драками и дуэлями, нередко мы брались за палаши и пистолеты. Вместе играли в винт с другими офицерами, оставляя за столом жалования за месяц и долговые расписки едва не на год вперёд или же наоборот, сгребая со стола серебряные рубли и недавно введённые ассигнации, доверия которым, впрочем, было немного. А теперь я смотрел на него и не верил своим глазам. Его лицо высохло, став похожим на аскетическое, глаза округлились, отчего поручик более всего напоминал святого со старинных икон, только бороды не хватало. Волосы отросли и теперь лежали по плечам грязными лохмами, ещё более увеличивая сходство. За мундиром денщик его — из старых кавалерийских унтеров — ухаживал справно, и идеальное состояние одежды сильно контрастировало с обтянутым лицом и грязными волосами. Но главное, главное, взгляд. Он опять же заставлял вспомнить об иконах старинного письма, с которых глядели суроволицие святые и сам Господь Бог, и от взглядов их становилось неуютно. В детстве я каждый раз боялся глядеть на эти иконы, когда с семьёй приходил церковь по воскресеньям. Казалось, они в самую душу глядят и всё видят — самый крохотный грешок не укроется от этих суровых глаз. Именно такой взгляд был сейчас у Самохина. Каждый раз, когда былой старший товарищ даже вскользь бросал на меня взгляд, мне становилось крайне не по себе.

Запорожцам комиссар Омелин удивился. Изрядно удивился. К казакам-бородачам, крестьянам в лаптях и мало чем отличающимся от них рабочим он уже привык. Тем более, когда большая часть их теперь носила форму Красной армии. А вот с недавнего времени в лагере появились эти зычноголосые, чубатые, длинноусых запорожцы в расписных рубахах и «шароварах во всё Чёрное море». Они словно сошли со страниц «Миргорода» Николая Васильевича Гоголя. Несколько тысяч натуральных тарасов бульб, остапов с андриями и прочими кукубенками, шилами и кирдягами. Не соврал Николай Васильевич ни единым словом о разгульном нраве их, вносившем сумятицу в армию Пугачёва, где даже башкиры с татарами начали привыкать к «революционной дисциплине». С этим надо было что-то делать, а потому комиссары Омелина трудились вовсю, отчаянно борясь с возрождающейся бунтовщицкой вольницей. Помогало слабо.

Не помогла длительная беседа самого Пугачёва с запорожским старшиной — кошевым атаманом Кривоносом, живо напомнившим Омелину о другом романе про то время. Всё том же, уже вспоминавшемся во время Сакмарской мясорубки, «Огнём и мечом» Генрика Сенкевича.

— Мы воевать пришли к тебе, государь-надёжа, — ответил Пугачёву Кривонос. — За жизнь свою исконную, которую жёнка твоя порушить хочет. И отказываться от неё не желаем. И не откажемся, хоть режь нас.

— Резать вас не стану, — сказал Пугачёв. — Раз пришли ко мне. Но вольницу вашу допустить более не могу. Вы мне армию разлагаете. А потому становитесь отдельным лагерем. И чтобы так — ни к себе никого не пускайте, ни к нам не отпускайте. Такова моя царская воля.

— Не дело это, государь, — вздохнул Кривонос. — Но воля твоя для нас, козаков, превыше всего, кроме воли Господней. Нынче же станем своим лагерем.