Борис Сапожников - Звезда и шпага

— И кого же вы мыслите на его место? — поинтересовалась императрица и князь понял, что дни генерал-поручика Щербатова на посту командующего армией сочтены, и ему остаётся только радоваться, что Екатерина, как наследница Дщери Петровой, подтвердила запрет на смертную казнь.

Потёмкин взглядом единственного глаза, как умел только он один, приказал графу Панину молчать и, мысленно перекрестившись, сказал:

— Генерал-аншефа Петра Ивановича Панина. Он справится лучше всего.

— Этого unverschДmt SchwДtzer, — удивилась императрица, — это немыслимо. Этот вольтерьянец чернил меня, пребывая в Москве. Он под надзором. Я ещё могу понять графа Панина, никому не приятно, что его родной брат в опале, но ты, светлейший. Не ждала я от тебя такого.

— Токмо за отечество радею, матушка, — вздохнул Потёмкин. — И лучшего человека для войны с бунтовщиком Пугачёвым не вижу. Нельзя же графа Румянцева с Долгоруковым с войны против Порты забирать. Мир-то ещё не подписан с турком.

— Это недогляд твой, граф, — пожурила императрица Панина. — Что же это твои дипломаты так долго с ним возятся?

— Несговорчив турок, — ответил тот. — Султан поражение признаёт, но капитулировать на наших условиях не желает. Всё надеется, как доносят мои агенты, на то, что Британия или Франция вмешаются.

— А есть таковая вероятность? — поинтересовалась государыня.

— Весьма мала, — покачал головой Панин. — Европе до Порты дела нет, а нас они почитают кем-то вроде варваров или, пардон, медведей.

— Не извиняйся, граф, — улыбнулась императрица. — Я и сама думала так, когда ехала с матушкой в Россию.

— Матушка, — решился вернуть её к прежней теме, от которой государыня так красиво ушла, Потёмкин, — так что же нам делать с marquis Pugachev?

— Ох, и хитёр ты, светлейший, — в голосе государыни было куда больше тепла, что порадовало Потёмкина. — Хоть и не люблю я генерала Панина, но выбора не оставляет нам судьба.

— Так мне готовить фельдъегеря? — спросил Потемкин. — С депешей в Москву, — уточнил он.

— Кривишь душою, светлейший, — вздохнула императрица. — И указы у тебя готовы все, и о снятии Щербатова, и о назначении Панина, и даже фельдъегерь за дверями ждёт.

— Исключительно из предусмотрительности, матушка, — улыбнулся князь. — Ведь промедление ныне воистину подобно смерти.

— Верёвки ты из меня вьёшь, милый друг, — притворства в печальном голосе государыни было очень много. — Зови своих людей, Григорий.

И уже подписав указы, императрица обратилась к графу с князем, и голос её вновь заледенел, как в самом начале беседы.

— Но смотрите мне, господа, — сказала она. — Если marquis Pugachev возьмёт Москву вечной опалы брату твоему вольнодумному, граф, не миновать. Да и вам обоим, господа мои, солоно придётся.

Болтаться в обозе отступающего войска особенно неприятно. Ты трясёшься в какой-то коляске, больше всего напоминающую извозчичью пролётку, в то время как твои товарищи по оружие из последних сил отражают атаки то и дело налетающих врагов. Мы схватывались и с татарами, и с башкирами, и с легкоконными казаками, и даже с чубатыми запорожцами. Последних никто не ожидал увидеть тут. О них рассказал мне Озоровский, навещавший меня едва не каждый вечер. Приходили и ротмистр Коренин, повторно для виду отругавший меня в первый после боя вечер за самовольный побег из госпиталя, ведь за нами внимательно наблюдал батальонный лекарь Минахин, не без основания подозревавший моего командира. Из их рассказов я имел представление о том, что творится вокруг. И для меня звуки стрельбы и звон стали обретали смысл. Раз больше стреляют — то башкиры или татары налетели, принялись обстреливать из луков, а карабинеры с драгунами отвечают им мушкетной пальбой. А если почти сразу зазвенела сталь, выходит, казаки примчались по нашу душу. Они невеликие любители стрельбы — сразу за шашки хватаются.

— Ты бы видел их! — примчался ко мне как-то вечером Озоровский, в разорванном мундире, что самое интересное, моём — он был ниже и щуплее меня, а потому мундир висел на друге, как тот не загонял его за ремень, собирая складками за спиной. — Ты бы видел! С самой Польши я не видал таковских!

— Это кого же? — спросил я, находя в себе силы улыбнуться.

— Да как кого, — размахивал руками от избытка чувств Озоровский, — как кого?! Да запорожцев же! Натурально запорожцев, такие панам Барской конфедерации служили, помнишь? Чубатые, в шароварах, в рубахах расписных! И злые вояки, скажу я тебе, Петя. Ударили мы с ними в сабли, думали, от них пух и перья полетят как обычно. Да не тут то было. Ох и врезали они нам, выдали по первое число. Лихие рубаки, скажу я тебе, эти запорожцы. Четверть часа рубились мы с ними не на жизнь, а на смерть, но отогнали. Большой кровью, но отбились от этих чертей чубатых.

— И чего это стоило нам? — мрачно поинтересовался я, с каждым днём полк наш таял, что называется, на глазах, каждый день приносил нам новые потери. Один или двое убитых, и по несколько человек отправлялись в наш передвижной госпиталь, составленный из крестьянских телег и извозчичьих пролёток. Их в городах, через которые мы проходили, оставалось великое множество. Предназначенные единственно для перевозки людей они мало подходили для бегства со скарбом, а вот под госпитальные нужды приспособить их удалось. Рессоры у них были хорошие, мягкие, и на них везли тяжело раненных обер-офицеров, вроде меня. На телегах любой из нас мог бы отдать Богу душу от тряски.

— Пятерых схоронили, — помрачнел Озоровский. — Ещё семеро на телеги отправились, а легко раненных и не счесть. Меня вон пару раз зацепили. — Он продемонстрировал мне свежие повязки.

Отступление медленно, но верно перемалывало наш полк. Что ни день случались налёты, заканчивающиеся кровавыми рукопашными стычками, каждые день один два карабинера или драгуна отправлялись в могилу, а ещё столько же на телеги передвижного госпиталя. С них, надо сказать, вставали немногие. Большая часть оставалась лежать на соломе, трясясь на ухабах и в лихорадочной горячке.

Полк медленно, с боями, обливаясь кровью и теряя людей наш полк, сопровождаемый драгунами и остатками иных разбитых Пугачёвым кавалерийских частей, отступал к Москве.

Армия Пугачёва двигалась к Москве. Медленно, словно громадный грозовой фронт, надвигалась она на первую столицу государства российского. И повсюду на его пути вспыхивали восстания и бунты. Крестьяне вешали приказчиков, а своих помещиков заключали с семьями в холодные избы до прихода «батюшки-царя» для справедливого суда и расправы над ними. Заслонов на пути его не было, все войска генерал-аншеф Панин собрал на подступах к Москве. С юго-востока ему на помощь спешил генерал-поручик Мансуров, со своим корпусом вышедший из вот-вот готового вновь взбунтоваться Яицкого городка к Сызрани. Генерал-майор Голицын двинул войска к Саранску. Сам Панин с семью полками остался в Москве по настоянию генерал-губернатора князя Волконского. Последний ославил себя на всю древнюю столицу тем, что приказал поставить около своего дома артиллерию. Этот поступок вошёл в историю, однако был забыт другой его поступок. Он собрал отставных офицеров, что ещё могли встать в строй или сесть в седло, а также офицеров с унтерами из разбитых полков. Сформировал из них Добровольческий полк московского ополчения, состоящий практически из одних только офицеров и унтеров. За свои деньги он вооружил и обмундировал небольшой корпус, и уже спустя несколько дней он был готов к бою. Состоял корпус из двух пехотных батальонов, с приданым эскадроном драгун и двумя командами конной артиллерии. Надо сказать, он постоянно пополнялся офицерами из других разбитых пугачёвской армией полков и гарнизонов, так что ещё до первого боя с ними разросся до масштабов полноценного корпуса. Командиром его числился сам князь Волконский, однако исполнять его обязанности, понятно, не мог, а уж когда полк перерос в Добровольческий корпус, то и вовсе. Князь тогда объявил себя шефом корпуса и поручил командование пожилому генерал-майору фон Бракенгейму. Он был из восточных пруссаков, прибыл молодым офицером в свите Анны Иоанновны в Москву, однако после восшествия на престол Елизаветы Петровны не покинул Россию, отличился в Семилетнюю войну, дослужился до генерал-майора, однако молодую Екатерину не поддержал и отправился в отставку, поселившись в своём имении в Москве. А теперь его вновь звала война.