Борис Сапожников - Звезда и шпага

— Отчего же, известия проверенные, — он протянул князю папку, — ознакомьтесь.

— Граф, граф, — Потёмкин без сил опустился в кресло с резными ручками, жестом отстранив папку, — что же нам делать с твоим докладом. За такие вести можно и места при дворе лишиться.

— Но они не терпят отлагательств, князь, — настаивал Панин. — Щербатову Первопрестольной не удержать, а с потерей её всё обернётся весьма и весьма…

— Вот именно, что весьма и весьма, — невежливо перебил его Потёмкин, — а как же иначе-то, граф, только что весьма и, непременно, весьма.

— Здесь, — Панин похлопал по папке, — не только сообщение о разгроме Михельсона, но и доклад о положении в армии и губерниях, занятых пугачёвцами, а также непосредственно к ним прилегающих.

— И каково оно? — поинтересовался Потёмкин, без особой надежды в голосе.

— Неутешительные, — ответил Панин, — вы лучше ознакомьтесь, князь, прежде чем я сей доклад государыне понесу.

— Садись уже, — кивнул ему Потёмкин, понимая, что от этой не слишком приятной необходимости ему не отвертеться, и принял из рук графа папку с гербом.

Читал он долго. Очень долго. Иногда по нескольку раз просматривая один и тот же лист. Часто откладывал иные, чтобы изучить отдельно. Вещи, о которых писал в своём докладе граф Панин, были ужасны, фатальны, кошмарны. В общем, как правильно сказал Панин «весьма и весьма». Сложив листы в начальном порядке, Потёмкин вернул папку графу, после чего наугад нащупал серебряный колокольчик и несколько раз звякнул им.

Лакей нарисовался мгновенно. В руках он держал поднос с чаркой водки и несколькими корнями горькой редьки. От водки князь решительно отказался, а вот редьку забрал и отослал лакея.

— Корню моего будешь? — спросил у Панина, а когда тот покачал головой, тут же захрустел ею. — А зря. Исключительно полезный корешок. О твоём докладе сказать можно только одно. Нельзя таких вещей государыне говорить, но и не говорить, тоже нельзя. Если Пугачёв возьмёт Москву, он сможет говорить о себе, как о правителе хорошего куска Империи. Можно сказать, он рассечёт всю страну нашу надвое.

— Он уже это сделал, — мрачно сказал Панин. — Урал и Поволжские губернии уже, можно сказать, не наши. Малороссия, подбиваемая крайне недовольными политикой государыни запорожцами, поднимается и готова примкнуть к чудом воскресшему царю, а так оно и будет, если возьмёт Москву. Ведь именно Первопрестольную многие считают настоящей столицей Империи, а не наш, «господский», Петербург. Про Дон, откуда этот маркиз Пугачёв родом, я вообще молчу, нет смысла упоминать.

— Погодить ещё немного надо, — покивал Потёмкин, догрызая последнюю редьку. — Пускай государыню иные-всякие помучают, просьбами да петициями, а после и мы с тобой, граф, придём. С нашими вестями.

Спустя полчаса, когда Потёмкин сгрыз ещё несколько редек, а после потребовал мороженного, от которого Панин отказываться не стал, они направились в Большой дворец. Парки и фонтаны Петергофа не радовали обоих. Князь Потёмкин отмахивался ото всех просителей, что тут же атаковали его, стоило только им с графом выйти на улицу. И уже спустя несколько минут по всему Петергофу полетел слух: «Светлейший не в духе». Все придворные от тафельдекера и кондитера до гофмейстера и обер-гофмаршала принялись гадать в чём же причина. Выводов было сделано множество, но ни один реальности не соответствовал.

С первого взгляда Потёмкин понял, что государыня не в духе и очень сильно не в духе. Первые же слова только уверили князя в этом.

— Чем ты обрадуешь меня, светлейший? — спросила она.

Не «милый друг» и даже не Григорий, а светлейший. И кто у неё сейчас фаворит? Надо припомнить, но припомнить не удавалось, потому Потёмкин обратился к императрице с такими словами:

— Не вели казнить, матушка. — Он низко склонил голову.

— Брось ты свою азиатчину, светлейший. — Чуткое ухо придворного мгновенно уловило малейшее изменение интонации голоса императрицы. — С чем вы с графом пожаловали ко мне?

— Со скверными вещами, матушка, — почти непритворно вздохнул Потёмкин. — Граф Панин доклад измыслил о положении дел в армии и в губерниях, охваченных восстанием, а также непосредственно к ним примыкающих.

— И что же это за вести, относительно marquis Pugachev? — заинтересовалась императрица.

— Дозволите зачитать доклад, государыня? — испросил разрешения граф Панин и, дождавшись кивка самодержицы, начал: — Ситуация в губерниях, где действует армия изменника и бунтовщика, Емельяна Пугачёва, а так же, непосредственно к ним прилегающих сложилась весьма и весьма угрожающая. Но более всего угрожающей представляется мне ситуация в армии. После разгрома корпуса премьер-майора Михельсона на реке Казанке, настроения в ней стоят пораженческие. Ряд подразделений, от взвода до роты, перешли на сторону восставших. Растёт дезертирство. Самым же страшным представляется мне масштаб воровства и количество фактов, о которых мне донесли верные агенты, продажи боеприпасов и оружия врагу.

Сержант Голов смотрел на каптенармуса и его команду. Человек — даже не так, человечек — этот, облачённый в мундир гарнизонного полка вызывал у сержанта особого отдела РККА только отвращение. Но с другими иметь дело не приходилось — работа такая у него на этой войне. Кажется, на музыке было особое слово для таких людишек, но этот язык давно и прочно был позабыт бывшим мазуриком. Начальник особого отдела умел выбивать из людей ненужные знания. Да и не было теперь никакого мазурика, а был сержант особого отдела РККА Голов. Отвлекшись от своих мыслей, он снова обратил внимание на каптенармуса.

— Ружья самые новые, — сладко растекался тот. — Только что присланы. Боеприпасы к ним. Как договаривались.

— Принимайте, — кивнул Голов своим людям. — А где сабли, что ты мне обещал?

— Ещё не прибыли, — ответил тот. — Но в следующую нашу встречу будут обязательно.

— Хорошо, — снова кивнул Голов, снимая с пояса кошель с золотыми рублями. Глаза каптенармуса загорелись. Однако Голов демонстративно развязал тесёмки кошелька и отсыпал несколько полновесных монет и сунул в карман. — За сабли получишь, когда я их увижу.

— Будут сабли, будут, — закивал каптенармус, как китайский болванчик, что еще, будучи мазуриком, Голов утащил из богатого дома в Казани.

— Вот когда будут, — усмехнулся сержант, — тогда и рубли будут. — И передал кошель каптенармусу.

— Кроме оружия и боеприпасов, — продолжал Панин, — предатели и златолюбцы поставляют врагу лошадей и даже орудия. Это почти невозможно себе представить, государыня, но агенты Тайной канцелярии перехватили большой обоз, направляющийся в сторону занятой Пугачёвым Казани. Этом обозе были пять тяжёлых пушек и десять лёгких, а также три воза с порохом и ядрами.