Андрей Марченко - Литерный эшелон

– И ты вот решил стреляться?..

– Не сразу. Мыслил сперва: в бой пойду – да на германский пулемет брошусь… Только когда стали в атаку поднимать, стало страшно. А вдруг не погибну? Вдруг калекой сделаюсь, да таким, который сам себя убить не сможет? Мыслю, давай-ка я сам себя пристрелю, а наш взводный – мужик хороший, матушке отпишет, что я пал смертию храбрых… Приложил винтовку да к виску, ну, думаю, сейчас черти меня в ад уволокут… Ада не боялся, что ты… Мыслю еще… Вот умрет моя неверная, в ад попадет, а я уже там, с чертяками дружбу свел, ее поджидаю. Нажал на спусковой крючок, а из винтовки стреляться страсть как несподручно… Грохнуло… Открываю глаза: что-то белое суетится. Ну, мыслю, неужто ангелы?.. Или то черти в белое поднарядилсь?.. Присмотрелся, а то не черти, а куда хуже – доктора. Один и говорит, мол, извини, я на тебя напишу, как есть. Следы пороха видны. Оно ведь как: самострел – суд, а ранение – «клюква», Анна Четвертой степени. И пошел бы под суд, да наш ротный штабс-капитан говорит, мол, письмо я читал, уж не обессудь. Под суд я тебя не отдам, поскольку ты не трус, а дурак. А дураков расстреливать на Руси нельзя, на них вся страна держится. Но не наказать тоже не могу: быть тебе разжалованным в солдатское достоинство.

Андрей вздохнул: а что тут оставалось сказать?.. Утешать? Глупо. Сочувствовать? Еще глупее.

Колонна проезжали через остатки небольшого хуторка.

Андрей принялся рассматривать живописные развалины хат.

Про себя подумал: украинские развалюхи – совсем не чета русским.

Подумалось еще: это из-за того, что русские строят из дерева, а у украинцев с этим туго, они возводят здания из подручного материала: самана, известняка. И потому развал у украинцев наступает не сразу, он отложен. Но после валится все и вдребезги. Русский же развал – это процесс. Он начинается сразу после окончания строительства и продолжается многие поколения, если не века. Бревна вбирают влагу, гниют, расползаются, конек проседает, превращаясь в подобие седла.

Поэтому русских развалюх больше, но украинские – гораздо живописней.

Но этому домишке не повезло: до своей старости он не дожил. Его, вероятно, порушили совсем недавно. Хозяева или сбежали, или что скорее – погибли. От их дома, некогда богатого осталась лишь одна стена с окном, да в глубине – развалины печи.

Впрочем, на окошке непостижимым образом остался стоять горшок с геранью, да рядом сейчас восседал кот пока еще вполне ухоженного вида.

Пройдет время, он похудеет, шерсть сваляется. Он будет питаться на помойках.

Будет дичать, жить сам по себе в каких-то руинах, бегать от диких собак, спариваться с такими же бездомными кошками.

И потомки его будут дикими, получившими лишь жалкие крохи человеческой ласки, а то вовсе и прожившими свою иногда чрезвычайно короткую жизнь без них…

Но наступит день и человечески ребенок принесет домой ребенка кошачьего.

Скажет:

– Мама, смотри какой хорошенький! Давай оставим?..

Мама-кошка не станет сильно печалиться о своем котенке. Кошки – независимые существа, даже от своих детей или родителей…

Мама-человек подумает и разрешит оставить этот мяукающий и царапающийся комок шерсти. Так уж устроены кошки: они умеют царапать, мяукать и при этом нравится почти всем.

Котенок вырастет, положим, в кота. Обретет лоск, его шерсть будет блестеть, он будет ступать с достоинством.

Но в душе так и останется предельно независимым существом…

– Да что ты делать станешь?.. Только разгружать его надо.

В сгущающихся сумерках с головного грузовика заметили воронку, сбавили скорость, объехали ее. А второй грузовик, ведомый штабс-капитаном, отвернуть не успел, заскользил колесами по краю, сполз вниз и едва не перевернулся. Дело житейское: бывало, грузовики переворачивались днем на ровной дороге, а тут все один к одному. Попытались вытолкать руками, но грузовик сполз еще глубже. Тогда нашли трос, попытались вытянуть головным грузовиком – тот буксовал и не мог стронуться с места.

– Привал, господа… – заключил штабс-капитан. – Утро вечера мудренее. Отдохнем, а завтра с новыми силами. Разгрузим – он сам выедет.

Андрею оставалось лишь кивнуть: действительно делать нечего. Сумерки тут долгие, пока стемнеет, можно было бы проехать еще верст десять. Но коль так получилось – что поделать. Солдаты ломали в заброшенном саду хворост, разжигали костер. Солдат с нелепо слепленным лицом принялся варить кулеш. Из казанка пахло буквально божественно.

Из кабины грузовика штабс-капитан достал ящик пива:

– Вот, господа… Шампаньи в городе не было, видать все австрияки выпили. Так что отпразднуем победу…

– Вы это осторожней, – заметили осторожный Генрих Карлович. – Я слышал немцы нарочно оставляют винные погреба, чтоб солдаты перепились и не наступали. А порой и яду подмешивают!

– Да бросьте! Тут мы наступаем, а им делать больше нечего, чем яд разливать? Да они позавчера еще не знали, что мы атакуем. Налетайте, угощайтесь… Да мне оставьте.

Ящик разошелся довольно быстро. Предпоследнюю бутылку взял Данилин, последнюю – штабс-капитан.

Андрей осмотрелся, ожидая увидеть кота. Но тот, видимо, опасаясь людей в форме, скрылся. Взгляд Данилина был истолкован штабс-капитаном неверно:

– Ищите, чем открыть?.. Давайте сюда… – он забрал бутылку назад и лихо откупорил ее маленьким пистолетом. – Угощайтесь…

Стемнело. Ужинали у костра. У ученых нашлось немного спирта – как оказалось, инопланетные устройства тоже требовали вполне земную жидкость. Сейчас вроде бы оборудование уже было не нужно: и, стало быть, необходимости в спирте уже не было. По чарке спирта хотели выдать всем, но «самострельщик» от своей порции отказался.

– Какой-то ты странный, земляк, – удивился солдат со странно сложенным лицом. – у нас кажут: если мужик не пьет, то он или хворый, или падлюка. Ты, часом, не германский шниён?

Остальные солдаты весело загоготали.

В сумерках было начала куковать кукушка, но быстро раздумала: видно нашлись дела поважнее.

– Кукушка, чего так мало? Ты жадная? – удивился какой-то солдат.

– Скорее – ленивая… – ответил Беглецкий.

Сидящие за костром переглянулись. Ну, надо же какие ученые у нас: и спирта не пожалели, и шуткой поддержать не дураки. Захмелев, пели песни – все более печальные, как водится на войне. Про солдата, которого не дождалась любимая, про крейсер «Варяг». Наконец затянули песню, в которой чуть не каждый солдат узнавал свою судьбу: