Александр Сивинских - Имя нам – Легион

Филипп, словно гаммельнская крыса за смертоносной дудочкой, пер напролом, не видя ничего на своем пути. Наконец он споткнулся и дальше уже не пошел, присев на траву и впав в полнейшую прострацию.

Утром он увидел город. Город тоже был красив. Да и чего другого ждать от людей (или иных разумных существ), умеющих так украшать свои ночи? Город был высок, ажурен и светел. Зеленовато-голубые и серебристые тона строений, странная, непривычная архитектура, близкая к «творчеству» морских губок и кораллов… Филиппу казалось, что перед ним воплотились в явь возвышенные мечтания фантастов-шестидесятников о коммунистическом Городе будущего. И стоял перед этой, воплощенной кем-то Мечтой, пыльный, обросший многодневной щетиной, измученный сволочной судьбой наемник. Отрыжка нечистого времени. С гранатометом на груди и лихорадочным блеском в покрасневших от бессонницы глазах. Опасный. Вполне возможно, отталкивающий. Чужой Городу – это уж точно. Абсолютно чужой .

– А вот мы сейчас вам устроим потеху, – сказал Филипп и начал раздеваться. – Гастроли зоопарка устроим. Передвижного. Только помоемся сперва. И выспимся. А бриться не станем. И оружие снимать да прятать не станем. Для антуражу. Поглядим тогда, каким фейерверком вы нас встретите.

Ему почему-то хотелось говорить о себе во множественном числе. Как о полномочном представителе всего земного человечества.

В небольшом, тепловатом и грязноватом ручейке, полном головастиков и пиявок, Филипп прополоскал форму, вымыл волосы и искупался сам. Развесил по кустам вещи на просушку, надул кокон спальника и спокойно, как не спал уже давно, заснул.

Ничего ему не снилось. Совсем ничего.

Филипп проспал весь остаток дня и всю ночь. Проснувшись, легко позавтракал, плеснул в лицо водицей из ручейка и натянул влажную от росы одежду. Причесался, шлем приторочил к ранцу, а рукава закатал.

«Несколько двусмысленно получилось, – подумал он, – ну да ничего, сойдет! Бытие определяет сознание, не так ли? Далеко ли мое бытие отстоит от бытия улыбчивых немецких парней начала сороковых? Вот то-то и оно!»

Он глубоко вдохнул и двинулся к городу.

«Встречайте меня, – подумал он, – товарищи коммунары!»

Город начинался исподволь, объявляясь то тут, то там среди густой флоры. Где увитым хмелем и пузатым, как чугунок, домишком. Где асфальтовой, или похожей на асфальтовую, дорожкой. А где и стайкой ребятишек (с виду обычных людей, а не тварей, способных вызвать приступ ксенофобии) на велосипедах или роликовых коньках.

Какого-нибудь большегрузного наземного транспорта и взрослых аборигенов мне пока не встречалось. Высоко над головой скользили бесшумно не похожие ни на что летательные аппараты, но некий, по-видимому, определенный законом уровень высоты не пересекали. Я вертел головой и в изумлении посвистывал. Быть может, я опять опился дурмана, и все это мне грезится? Неужели такая благодать может существовать помимо литературных утопий? Не могу не усомниться!

«Сомневайся, – как бы говорил город, постепенно окружая меня своими нежными сетями. – А я все равно существую. Существую вне твоего сомнения или твоей веры. Вот, гляди, каков!» – и он подбрасывал мне новую приманку. И не то чтобы приманки эти были столь уж необычными, столь уж фантастическими – нет. Просто имели в себе что-то притягивающее; безоговорочно располагающее. На простеньких деревянных скамейках, разбросанных там и сям под фруктовыми деревьями, хотелось посидеть минуточку. На травке, что окружала дорожки, хотелось часок поваляться. В пряничные домишки хотелось непременно заглянуть – хотя бы для того, чтоб пожелать хозяевам доброго утра.

Я не удержался и сорвал с нагнувшейся до земли ветки ближайшего дерева янтарное яблочко. Отгрыз здоровенный кусок кисловато-сладкой хрустящей мякоти и повалился боком на изумрудный газон.

Девушку я заметил издалека. Трудно было ее не заметить. Яркая девушка. Желтый топ, желто-черные, в продольную полоску шорты, туго обтягивающие бедра, канареечно-желтые кроссовки. Каштановые вьющиеся волосы были подвязаны черно-желтым витым шнурком.

Черный и желтый… Цвета осы. Цвета опасности.

Формы ее тела тоже напоминали осиные: высокая полная грудь, тонкая талия, тяжелые бедра. И всего в ней было чуть-чуть слишком. Грудь слишком велика, хоть и упруга; талия слишком тонка, хоть и не без мягкой линии живота; бедра слишком округлы, а ноги слишком длинны… Воплощенная сексуальность. Таких девушек любят снимать для мужских журналов, и каждый подобный снимок – всегда попадание в точку. В точку, заведующую мужским вожделением.

Что же говорить о живой модели?!

Но эту девушку, наверное, не взяли бы для съемок. Образ ведь создается не только телом, но и состоянием , аурой человека. А она… Она была слишком свежа и… невинна, что ли? И в итоге сексуальность оборачивалась женственностью , на которую хотелось любоваться – и только.

Она свободно бежала по траве рядом с асфальтовой дорожкой, и все, чему положено у таких красавиц колыхаться – колыхалось. Чересчур густые волосы хлестали ее по круглым плечам, а солнечные лучи, пробивающиеся сквозь полог листвы, рисовали на ее несравненном теле желтые кружева. Чем ближе она ко мне подбегала, тем больше нравилась.

Она улыбалась. Губы у нее были яркими и пухлыми, а на гладких румяных щеках играли ямочки. Огромные карие глаза смеялись, и мне захотелось засмеяться вместе с ней. И еще, – чтобы она подбежала ко мне.

Она подбежала и остановилась, продолжая улыбаться и сверкая превосходными зубами. Я вскочил и замер. Девушка оказалась на полголовы выше меня.

Она протянула руку и провела пальцами по моему подбородку. Пальцы были мягкие и горячие. Во мне всколыхнулась волна легкого возбуждения. Цунами обожания уже зародилось, но на поверхность его разрушительный вал еще не поднялся.

Почему-то я смутился. Может быть потому, что она слишком пристально изучала меня и, несмотря на ее невинность и свежесть, в глубине глаз скрывалось что-то озорное. Даже, как будто, слегка блудливое.

Девушка снова провела рукой по моей щеке и вдруг приникла к моему рту своим – жарким и сладким ртом. Поцелуй длился вечность. Толчки языка, гладкая твердость зубов, искорки в близких, широко распахнутых глазах, приподнятых наружными уголками к вискам… Цунами обожания вспучило океанскую гладь вершиной будущей колоссальной волны. Наконец она отпрянула, улыбнулась – на этот раз несколько виновато – и сказала: