Шимун Врочек - Питер

Вот, господа мои товарищи, в чём вечный роковой парадокс русского нaрода — а теперь народа Ковчега. Ибо спаслись мы и с гадами и с курами и…

— …ещё с кем-то из тварей. — Боль в уголках губ.

— И с ними тоже, — согласился Уберфюрер

С морскими свинками, — лицо Ивана прорезало усмешкой, как ножом.

— Слушай, Убер, откуда ты такой умный взялся? — спросил Иван. — На мою голову?

Скинхед даже привстал на койке,

— Это вопрос?

Иван понял, что нарвался. Ой-ё.

— Я, конечно, всего не помню… — начал Убер. Устроился на койке поудобней, заложил руки за голову. — Но начну, как водится, с самого начала. Родился я от честных и благородных родителей в отдаленном и уютном имении Энской губернии…

— Заткните его кто-нибудь, пожалуйста, — попросил Водяник обреченно.

— …и умер в далеком детстве, — закончил скинхед, улыбнулся. — А веду я к тому, что пока мы сидели в полной заднице на станции Просвет, я кое-что вспомнил. Ты, кажется, спрашивал, как я оказался в Венеции?

Иван поднял голову. Верно, спрашивал. — Да.

— Понимаешь, кое-какие куски так и не встали на место. Это обидно. Я помню бой, потом дыра, а дальше я уже в окружении бордюрщиков — и они себя ведут очень грубо.

— Тебя пытали, — сказал Иван. Уберфюрер поднял левую руку, оглядел изуродованные пальцы, хмыкнул.

— Что-то вроде. Потом я куда-то бегу по туннелю, со мной ещё несколько человек — видимо, тоже пленные. Сдаётся мне, это был побег на рывок.

Дальше опять дыра — и вот я уже в Венеции, пью какую-то жуткую ацетонистую дрянь. А дальше начинается забористое кино с твоим, брат, появлением в главной роли. Как тебе, кстати, сюжет? — поинтересовался он. — Неслабо, а?

Иван отмахнулся.

— Что ты ещё вспомнил?

— Свой непальский нож кукри. Вернее, куда он делся. Был там у бордюрщиков один тип… — Убер криво усмехнулся, замолчал. Лёг на койку лицом вниз. — Впрочем, это личное. — Он высунул из подушки один глаз, попросил: — Когда вас будут кастрировать, разбудите меня ужасными криками, хорошо?

— Заметано, — сказал Иван.

Только Иван начал задремывать, дверь открылась. На пороге стоял высокий человек (кастрат, мысленно поправился Иван, словно это отменяло человеческую природу пришедшего). У него были тонкие черты лица, очень гладкая бледная кожа. Глаза ярко-зелёные. Не знал, что так бывает, подумал Иван. Настолько зелёный цвет.

— Иван Сергеевич, — обратился высокий кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса — высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.

— Да, это я.

— Меня зовут Марио Ланца, — сказал высокий кастрат. — Я должен поговорить с вами…

— О чём? — Иван встал, расправил плечи.

— О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце. Они поднялись на платформу. Праздник у них тут, что ли? — удивился Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на Садовой-Сенной, а там народу раз в десять больше, чем здесь. Нет, всё-таки в них много бабского.

Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, всё чисто и аккуратно.

— Я должен кое-что у вас узнать, — сказал Ланца, когда они сели. Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.

— Именно вы?

— У меня уникальная память, — сказал Ланца. — Возможно, вы слышали когда-нибудь, что некоторые люди помнят своё рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили… Я же помню всё. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности.

Я — простите за высокий штиль — ходячая память моего поколения… К тому же, — он усмехнулся, — какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.

— Вы беспристрастны? — спросил Иван. Ланца усмехнулся.

— Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление — необходимый ингредиент для запоминания. Может быть, и так. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.

Иван хмыкнул. Это ещё надо посмотреть, к счастью или к несчастью.

— Поэтому вы со мной и говорите?

— Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаёте…

— Почему вас?

— Во-первых, потому, что у меня уникальная память.

— А во-вторых?

Ланца улыбнулся тонкими губами.

— Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.

Иван вздёрнул брови.

— И что из того? При чём тут мы и Саддам?

Молчание.

Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.

— Мы подозреваем, что один из вас — сын Саддама.

Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один.

Кроме Ланцы. И мухи.

— То есть, я?

— Очень возможно.

Иван попытался справиться со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее всего, от голода.

— И что дальше? Меня… кастрируют?

Марио Ланца улыбнулся.

— А вы этого хотите?

Ивана передёрнуло.

— Да как-то не очень, знаете, — сказал он. — Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. И лучше. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?

— Саддаму Кровавому? — тонкие брови Ланцы изогнулись. — Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. — Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. — Мы ему, наоборот, очень обязаны.

Иван поскреб ногтями небритый подбородок.

— Вы серьёзно?

— Абсолютно.

Раздался звон колокола — резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся. — Пойдёмте, праздник сейчас начнется.

Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы, накрашенный, и — запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, переливался. Нота тянулась. Когда же у него дыхание наконец кончится? Иван уже перестал удивляться.

— Ария из оперы «Тоска» Пуччини, — пояснил Ланца шепотом.

— Что тоска, это точно сказано, — пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.

Между тем праздник продолжался.

От переливов высоких голосов — таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно — то слова были явно не русские, Иван устал в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на силе воле. Чёрт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов — ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.

Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.

— Пойдёмте, — шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.