Сергей Малицкий - Блокада

Филя начал протискиваться вслед за Лентой, а Рашпик попробовал преодолеть пленку с разбега. С таким же успехом он мог попробовать выкопать яму в степи, ударившись головой в лужу коровьего сусла. Отлетев, Рашпик, не вставая на ноги, ткнулся в пленку головой, уперся ногами, протиснул в пленку одну руку, другую, задергался, сзади подбежал Кобба и протолкнул толстяка в мутное и вязкое желе.

— Ярка, — окликнул недотрогу Пустой, — иди за Лентой и Филей, будет легче.

Недотрога кивнула и неожиданно резво протиснулась сквозь пленку. Коркин и руки не успел протянуть к колышущейся стене, а ее уже не стало. Скорняк заторопился, коснулся серой поверхности, удивился, что не чувствует ни холода, ни жара, и надавил что было силы перед собой. Руки пошли внутрь тяжело, словно он собирался намесить глины да подновить печку. Но глина не просто с трудом поддавалась скорняку: она пыталась засосать его. Он продолжал давить, протискиваться сквозь, но вместо этого тонул, проваливался, исчезал.

— Ерунда, — еще успел пробормотать Коркин, но пленка обволокла его лицо, он понял, что не успел сделать вдох, забился, пытаясь прорваться на другую сторону, и на одну секунду, между тем мгновением, когда полностью исчез в стене, и тем, когда Лента поймала его за кисти и выдернула наружу, глотнул настоящего ужаса.

Это был не тот ужас, что, верно, испытывает человек, которого заживо присыпают землей или топят в жутком вареве, а ужас, который должен испытывать тот, кто лишен всех чувств — зрения, слуха, осязания, всего. Человек, который только разумом, и ничем иным, понимает, что сейчас настанет его конец. Он не чувствует ни боли, ни неудобства, поскольку на мгновение сам становится частью серой и Душной массы, но он сам, как что-то незримое и горячее, как дыхание, как пламя лампы, как дрожь жилки на виске, испарина на животе, слипшиеся от пота волосы на затылке, его самость, его дух, его сердце, упивается чистым ужасом. Как огнем.

— Вот и все, — вывалился Коркин на сухую траву и заплакал. Смотрел на очумевшего Филю, на вращающего глазами Рашпика, на злого Коббу и озабоченного Пустого, на испуганную Ярку — и плакал, потому что сил не плакать у скорняка не оказалось.

— Что за выстрелы? — прислушался к чему-то Пустой.

— У базы идет бой, — ответила Лента.

Впервые Филя почувствовал настоящий страх. Не в пленке — там была паника, мальчишка задергался, как попавший в паутину муравей, в голове все смешалось, но испугаться толком не успел. И не на крыше мастерской, когда на его глазах ордынцы вырезали Поселок. Он стоял на крыше и краешком сознания понимал, что у Пустого хватит сил отбиться. И не в машине, когда ее облепили мерзкие беляки, но между ними и прочими напастями оставалось прочное стекло и броня. Страх пришел только теперь. Когда где-то далеко впереди пощелкивали выстрелы, а защиты у Фили никакой не было, разве только каска пулеметчика да какой-то немудрящий доспех, что заставил его натянуть на себя Пустой. Никак Филя не хотел умирать, но и другой дороги у него не было. Можно было остаться с Хантиком, и Филя прочитал тогда в глазах у Пустого, что тот не обидится, даже испытает облегчение, если его помощник не сядет в машину, но прочитал там Филя и еще кое-что. Он будет вычеркнут из памяти Пустого. Нет, конечно, Пустой не забудет о мальчишке, которого подобрал на помойке, и даже будет посмеиваться, вспоминая какие-то его поступки, но Филя останется в прошлом. Уходить или выбирать свой путь надо так, чтобы не оставаться в прошлом. Вон Коркин же тоже не ушел, он-то, спрашивается, чего за Пустого уцепился?

Филя покосился на Коркина. Скорняк, если не считать того же Коббу, был нагружен едва ли не сильнее ПРОЧИХ. И часть мешка Коббы перепаковал к себе, и большую часть патронов. Да и магазины от пулемета тоже висели у него на поясе. И надо же — не жаловался, пыхтел, стирал со лба пот да поглядывал на Ярку, которая не выпускала из рук тесака Сишека, словно собиралась в последние минуты перед боем научиться им махать. Нет, надо было б отдать ей самострел: отлаживал его мальчишка долго, и Пустой к нему руку приложил, рычаг помог поставить, зато теперь и Ярка его легко взведет, и стрелок-болтов у него за сотню, и бьет самострел за сто шагов легко, ставь планку на слет да на ветер, и… Да и мешок у Фили станет легче в два раза, а стрелки Ярке Коркин потащит — чего ему, все равно патроны все Кобба сейчас расстреляет. А у Фили дробовик есть.

Мальчишка погладил приклад дробовика и подумал, что ведь он ни разу еще никого не убил. Да, стрелял в щель вездехода, когда гналась за машиной ордынская конница, но если только кого-то поранил. Картечь вразлет бьет, далековато было до ордынцев. Да и учиться ему и учиться, ружье к руке должно прирасти, как у Лота, — Лента обмолвилась, что Тарану быстрее молнии. Как же он мог быть быстрее молнии в теле Вери-Ка? Тот уж никак не был быстрее молнии, как бы не наоборот.

— Передохнем, — остановился Пустой на краю зарослей и поднес к глазам бинокль.

За полосой бурьяна начинался город. Филя прищурился, оглядывая полуразрушенные дома, прикидывая, чем этот город отличался от города за рекой — уж не тем ли, что тянулся во все стороны, насколько хватало глаз? — как вдруг понял. В этом городе не было и следа людей. Не виднелось заложенных окон, расчищенных улиц, каких-то ограждений. Улицы затягивал бурьян, клочья его и даже деревья кое-где торчали и из окон и свисали с крыш зданий. Небо над городом было серым, но солнце пекло даже сквозь облака.

— Вот. — Филя развязал мешок, достал самострел, смотал с него тряпицу, — Смотри, Ярка.

Коркин вскочил с места, но мальчишка улыбнулся ему и начал взводить рычаг.

— Легко. Пустой специально длиннее сделал, чтобы легко было. И быстро. Раз — и все. Меньше секунды. Эта планка — чтобы не сработало раньше времени, предохранитель. Ставится под скобу автоматически. Очень надежно. Но все Равно взводить только так, ни на кого не направлять. Сюда кладешь стрелку, так прижимаешь. Как прижал — считай, что предохранителя нет. Но крючок под скобой, случайно не сдернешь. Вот это — прицел. Снос выставлен на сто шагов, меняется так. Насчет ветра сама знаешь. Стрелять так.

Филя приложил самострел к плечу, прицелился в ствол корявого еловника толщиной в ногу и потянул за крючок. Пружина щелкнула, стрелка фыркнула и пронзила дерево насквозь.

— Вот ведь… — раздраженно облизал губы мальчишка, — Теперь и не вытащишь. Но это вблизи, издали слабее будет протыкать. Пружина мощная, надолго хватит. Вот стрелки. Тут сто штук.

Филя сунул в руки Ярке тяжелую торбочку со стрелами, положил сверху самострел.

— Стреляй — с тебя сто ордынцев. Или хотя бы пятьдесят.