Андрей Уланов - Автоматная баллада.

— Как тебе мой новый нарядик, а? Ну, скажи, на кого я в нем похожа? — На попугая, — спокойно произнес Швейцарец. Полина, кажется, ждала от него подобного ответа. — Умеешь ты, Виль, поднять женщине настроение подходящим комплиментом. Чего–чего, а этого у тебя не отнять. Виль. Она так упорно не хотела называть его Швейцарцем — и добилась–таки своего. Черт с тобой, чертовка, сказал он тогда, под утро, чувствуя, что вот–вот провалится в сладкую пелену забытья, называй меня Вильгельмом Теллем — и заснул, успев напоследок заметить, как с торжествующей улыбкой она кладет свою головку на его плечо. — Если я скажу, — Швейцарец неторопливо подтащил к губам кружку, дунул на пену, — что ты выглядишь, словно Скарлетт, ты ведь меня тем более не поймешь. Хотя этот комплимент будет куда ближе к истине, мысленно закончил он. Думаю — пусть я и не видел ни разу творение Селзника — что девушка, в неполных шестнадцать пославшая к свинячьим чертям родной хлев… со свиньями, девушка, за полтора года прошедшая путь от шлюхи «за койку на ночь» до хозяйки собственного борделя… Да, сказал он сам себе, уверен — она могла б сыграть роль героини романа Митчелл куда лучше любой актрисы. В платье из гардины и чулках из рыболовной сети. — То попугаем, то скарлатиной обзывается… злой! — Полина обиженно взмахнула мундштуком. — Пойти, что ли, в самом деле, донести на тебя… — Кому? — А то ты не знаешь! Виль! Или тебя ну нисколечки не колышет, что за твою небритую рожу храмцы чертову кучу золотых сулят? — Советуешь побриться? — Шутишь… ох, Виль, ну ведь однажды дошутишься ты, ох дошутишься! — Пиво у тебя хорошее, — Швейцарец поставил наполовину опустошенную кружку на столик. — Кстати… почем нынче чертова куча? — Так знала, для кого на леднике держала, — буркнула Полина. — А куча… полсотни монет за твою башку обещают. — Всего–то, — удивленно протянул Швейцарец. — Кукушка–кукушка, а почему так ма? — Кому ма, а кому и всю жизнь горбатиться. — Те, кому всю жизнь горбатиться, — холодно возразил он, — в подобные игры, как правило, не играют. — Как же, как же… вот дождешься, тюкнет лопатой по макушке какой–нибудь ошалевший от навоза мужичок. — Да ладно, Полин, — примирительно произнес Швейцарец. — Убивать меня — занятие крайне невыгодное. Это все знают. — Все знают, да не все понимают. А дураков, которым блеск золотишка моргалы застит, на свете куда больше, чем ты думаешь. — Вообще–то я и так довольно низкого мнения о человечестве. — Тогда какого лешего ты в город сунулся, Виль? — Я шел тихо… — Шел один такой… — Ну ты–то в своих уверена? — В своих — уверена! — Полина, изогнувшись, попыталась поддеть носком туфли зависшее перед ее креслом дымное кольцо. — Они у меня пусть и дурочки поголовно, коль нашим ремеслом занялись, но все ж не настолько. Тем более что четверо из них тебя в деле видели, ну, тогда — и они же остальным с та–акими подробностями пересказали… — Представляю, — кивнул Швейцарец. — Я… Полин, ты только не подумай… — Остынь! — резко скомандовала женщина. — Только вот оправданий твоих мне не хватало. Виль, за один лишь тот раз и я, и все мы тебе до гробовой доски обязаны! А ведь ты и раньше меня… — Какая же ты, — улыбнулся он, — упрямая… — Ну, договаривай! Сучка? Стервоза? — Просто упрямая. Сколько повторять, что ты не обязана мне ничем?! — Да хоть язык до кости сотри! Знаешь, Виль, я ведь раньше, когда молодая была да глупая… — А не древняя старушенция восемнадцати лет от роду… — Девятнадцати! — Без трех месяцев. — Все–то ты помнишь… — Не все, — задумчиво произнес Швейцарец, — но такие вещи, как твой день рождения, стараюсь не забывать. Полина резко отвернулась. На миг замешкавшись, Швейцарец опустил взгляд и притворился, что бело–зелено–красные завитки ковра сейчас интересуют его больше всего на свете. В наступившей тишине ритмичное «тик–так» настенных часов казалось оглушительно грохочущим. «Тик–так, бим–бом…» забавные ходики с голубеньким котенком… …его подарок на ее прошлый день рождения. — Так вот, — две минуты спустя глухо произнесла Полина, — раньше я, бывало, мечтала, как ты однажды появишься на пороге этого дома, весь израненный, окровавленный… и, едва слышно выдохнув «Дошел!», свалишься ко мне на руки. Потом я поумнела… и тут, наконец–то, ты являешься с этой девчонкой! — С ней… — С ней будет все в порядке! По первому разряду! Уж поверь, Виль, Марианна постарается! — Надеюсь. По крайней мере, — улыбнулся он, — насколько я успел разглядеть, платье и серьги Машка подобрала удачнее тебя, Полин. — А больше, — с какой–то странной интонацией осведомилась Полина, — ты ничего не успел… разглядеть? — Нет. А что? — Виль, ты — дурак! Только не обижайся… но ты — дурак! Обижаться Швейцарец не собирался — более того, он честно попытался догадаться, что именно могло вызвать из уст Полины подобную характеристику, но так и не сумел за две минуты родить сколько–нибудь внятной версии по этому поводу. — Вполне допускаю, что так оно и есть, — осторожно согласился он. — И надеюсь лишь, что ты снизойдешь до объяснений… — Виль, ты — дурак! — снова повторила Полина. — Слепой… на оба глаза. Машка любит тебя! Наверное, попытайся Швейцарец выстрелить из Громыхалы дуплетом, он был бы оглушен все же чуть поменьше. — То есть? Это прозвучало глупо, по–детски растерянно… — Влюблена по уши, — Полина вздохнула. — Серьги эти… старинные, крупный жемчуг… знаешь, сколько стоили? Я б их не взяла… ну, по крайней мере, дней пять бы ходила вокруг, облизывалась да прикидывала. — Они ей и в самом деле идут, — тихо сказал Швейцарец. — Сколько… — Нисколько! Я ей вернула… половину, больше дуреха брать не соглашалась. — Я не знал… — А платье это… а чулки?! Ты хоть их заметил?! Настоящие, довоенные… ажурные! Во всем городе от силы пар шесть–семь сыщется, по фамильным сундукам распиханы, на случай свадеб или еще какой торжественности! И все это для тебя… тебя она встречать выскочила! А ты… — Я не знал… — Не знал один такой… а что ты вообще знаешь?! Кроме этих своих патрончиков–пистолетиков? — Полин… но почему? — По кочану. И по кочерыжке. Той, которая у тебя на шее промеж ушей, вся щетиной обросла. Швейцарец решил, что собственные колени интересуют его сейчас еще больше, нежели ковер. Ситуация была дурацкая. Насквозь иррациональная. И при этом требовала какого–то решения. А решения у него не было. Он слышал, как скрипнул пол. Потом дверь. Ступеньки на лестнице. — На, глотни! Полина вернулась минут через шесть, с хрустальным стопариком, до краев наполненным чем–то красно–коричневым. Швейцарец одним коротким движением опорожнил рюмку… задохнулся на миг… скривился и лишь затем обиженно осведомился: — Что это? — Коньяк. Армянский. — Не верю. — Тебе откуда знать… ладно, не начинай. Местная эта выделка, нонешняя. Живет на северной окраине один дедок и гонит этот клопомор эксклюзивными, как ты однажды выразился, партиями. Говорят, на вкус в точности «Арарат», хотя, — задумчиво добавила Полина, — может, и врут. Столько лет прошло… кто там чего упомнит. — Неважно. Еще есть? — Ты что, нажраться решил? — Да. Нет. Черт! — Швейцарец стиснул ладонями виски так, словно хотел уменьшить площадь анфаса минимум вдвое. — Прости… — Надо же… — Полина, опершись локтем на кресло, смотрела на него с видом школьной учительницы математики, любимый отличник которой вдруг запутался в элементарнейшей задаче. — Кто бы мог подумать. Наш Виль, человек без нервов, чьим прозвищем пугают непослушных детей… и не только детей. Живая легенда… и на тебе. — Полин, ты не понимаешь… «И ведь не объяснить, — почти с отчаянием подумал он, — слишком уж многое пришлось бы рассказать. Даже без учета того, что о некоторых вещах рассказывать попросту нельзя. Даже Полине, потому что риск есть всегда, а способность человека переносить боль имеет предел. Старик, Старик… ты научил меня обращаться с… «патрончиками–пистолетиками». Хорошо научил. Я стал одним из лучших… а возможно, и самым лучшим. Ты научил меня и другому… множеству других вещей. Но вот с женщинами у нас вышел досадный пробел в образовании. И кажется, я снова догадываюсь, почему… — Да? А может, я как раз понимаю, Виль? Причем разиков эдак в сто лучше тебя, дурака? — Может, — убито кивнул Швейцарец. — Может, и так. — Ладно, — вздохнула женщина. — Слушай сюда… герой. Девчонка, что ты приволок, сейчас отмокает в ванне. Тебе, к слову, тоже окунуться лишним не будет. — Обзавелась второй ванной? — Нет, бочкой во дворе. — А–а, — протянул Швейцарец. — Помню я эту бочку. Спасибо, конечно, Полин, но я уж лучше потерплю. — Ты–то потерпишь! А другие, кому нужда выпадет рядом с тобой быть? — Не так уж я и благоухаю. — Ухаешь–ухаешь. Это у тебя нос анодировался. — Адаптировался, — механически поправил он. — Что, серьезно? — Ну, — задумчиво глядя на потемневшее зеркало в углу, произнесла Полина, — бывают у нас клиенты и поароматней, но ты–то всегда старался на человека походить. Старался. Чистоплотность тоже вбил в него Старик, точнее, втер жесткой, словно камень, губкой. «Вчера ты не следил за собой, — приговаривал он, — сегодня махнешь рукой на свое оружие, а завтра нечищенный и несмазанный вовремя ствол рассчитается с тобой так, что никакого послезавтра у тебя уже не будет, понял? А если понял, то будь любезен, объясни — ты пенициллин в трусах выращивать собрался или где?» Обычно, впрочем, он сдавал накопившийся в седельной сумке ворох с просьбой отнести ближайшей прачке — платить за скорость и качество было для Швейцарца куда проще, чем самому возиться с водой и мылом. — Сколько дней вы с ней по лесу бродили? Два? — Больше. Полин… мне сейчас и в самом деле не до мытья. — Смотри сам. Я ей туда сыпанула кой–чего… короче, она вылезет и упадет часов на пять. — У нас нет пяти часов. — Значит, на три. Ты дослушай. Одежду и другое всякое, чего надо, я ей подберу сама. Машка ее уложит, спустится… возьмете ключ от дальней комнаты, и эти три часа — ваши! — Да, — после минутной паузы тихо проговорил Швейцарец. — Наверно, именно так и будет пра… — Без «наверно», — отрезала Полина. — Так. Будет. Правильно. Ты понял? — Понял. — Молодец. Теперь сиди и думай, чего будешь делать и, главное, чего будешь говорить, — Полина выпрямилась, — а я пойду Машке помогать. Она умела ходить красиво. Волнующе. И это было не банальное вихляние бедрами, просто эта совсем еще юная, если вдуматься, женщина отлично владела языком тела. Куда лучше, чем многие другие — отростком плоти между челюстями. Вот и сейчас она что–то говорила ему — только Швейцарец никак не мог ее понять, и это было немного грустно и очень обидно. Полина подошла к двери, взялась за массивную бронзовую ручку, нажала… обернулась к нему. — Да, еще… я прочла этого француза… ну, которого ты помянул в том году. Антуан–Сент–чего–то–там. И… Виль, ты и в самом деле веришь в это? Что мы в ответе за тех, кого приручили? Он ответил далеко не сразу. Сначала встал, подошел к окну… уперся лбом в твердую прохладу ставен. — Я иногда верю в очень странные вещи. САШКА