Михаил Успенский - Остальное - судьба

— Траттуте!

— Ну вот, не убыло от тебя, — сказал Техас. — А ты, особа духовного звания?

Батюшка бородёнку вскинул:

— Асмодеям здравия не желаю!

— Не в духе сегодня, — сказал Техас. — Опять надерёшься и обличать будешь?

— А вы не участвуйте в бесплодных делах тьмы, — сказал Батюшка. — И пью я на свои…

— Ты лучше зомбаков своих воспитывай, — сказал Огонёк. — Мы тебе помещение очистили, а ты там что развёл? Зомбариум? А говорил — храм восстанавливаешь…

— Зомбаков-то легче обратить, чем вас, — сказал Батюшка. — Зомбаки — они те же дети…

— А, что с тобой толковать, — сказал Огонёк. — Юкка, что это я тебя давно не видел?

Блудный сын Суоми не спеша раскурил трубочку, выпустил клуб дыма и произнёс:

— Париж естил.

— Ну и как там Париж? — оживился бармен Арчибальд — что-то связывало загадочного бармена с Францией, не зря к нему обращались — «месье»…

Дезертир-миротворец ещё раз затянулся и выдохнул:

— Что нато — не купил. Что НЕ нато — купил.

— Как ты красочно излагаешь! — всплеснул ручками бармен. — Я словно на Елисейских Полях побывал! Деньги-то все ухнул на девочек?

Юкка-Пекка повернул круглую стриженую голову и важно произнёс:

— Сколько нато — не истраттил. Сколько НЕ нато — истраттил.

Тут к финну подбежали Кобра и Синильга, защебетали, принялись потрошить рюкзак, доставать оттуда всякие бюстгальтеры и прочие полуграции. Юкка-Пекка смотрел на них и улыбался краешками губ, словно строгий, но добрый отец.

— Дерьма-то, — сказал Техас. — Стоило в Париж ездить. На любом китайском рынке…

— Дурак ты, Техас, — бросила Синильга. Была она метиской, в Якутии говорят — сахаляркой. Редкой красоты девушки рождаются там от смешанных браков, черноглазые, со снежно-белой кожей… Только быстро линяет в Зоне любая красота…

А Кобра — она и есть Кобра, прикинула к себе розовую комбинацию, зашипела:

— От вас вообще хрен чего дождёшься, даже китайского… Юкка не в «Самаритэн» для бедных отоваривался, он не поленился в «Галери де Лафайет» сходить… Потому что — мужчина!

И в доказательство сунула Техасу в нос яркую этикетку.

Но не пришлось официанткам примерить обновки, так как вышибала Колчак объявил:

— Ахтунг, ахтунг! Матадор с компанией! Уже хорошие!

— Это плохо, — сказал Арчибальд. — Очень плохо. Очень я не люблю, когда надираются на стороне. У нас что — коньяк прокис? Или отбивные несвежие? Я объявление повешу: «Приносить внутри себя спиртные напитки запрещается».

Но загремела тяжёлая дверь, и вломились в «Хардчо» четверо героев давешней игры «Освободите Белого».

— Месье Арчибальд! — вскричал Матадор. — Всем шампанского!

— Что за праздник? — поинтересовался бармен.

— Та в його тепер кожный день — свято, — объяснил Мыло. — Решил прогулять свою Испанию…

— Не праздник у меня, — пригорюнился Матадор. — Несчастье у меня. В Каталонии запретили корриду. Скоро и во всей стране запретят…

— Ничего, — сказал Огонёк. — С кровососами оттянешься, как все нормальные люди…

— Ты живой ещё? — изумился Матадор. — Ну так мы это дело быстро исправим…

— Солидный вроде бы человек, — сказал Арчибальд. — Сказано же — драки только в вечернее время!

Матадор посмотрел на часы:

— Так уже скоро! Чего тянуть?

Но Киндер и Дэн Майский, ныне Печкин, ухватили седого гусара за руки и силой усадили за стол подальше от чистильщиков.

— Мыло, — с упрёком сказал Арчибальд. — Это где вы так захорошели?

— Та мы трошечки, — сказал Мыло. — Нехай дивки ковбасу тащат, та вареникив, та вустриц…

— Устрицы у меня сегодня особенные, — подбоченился бармен. — Тасманийские. Называются crassostrea gigas. Знатоки ценят их за солоноватый вкус…

Электровениками забегали с подносами Кобра и Синильга, причём Кобра спрашивала у каждого, не встречал ли он Ниндзю.

Ниндзю никто не видел, только Мыло вдруг запел: «Ниндзя рыбка, Ниндзя птычка, Ниндзя гарна молодычка!»

— Хорошо в Зоне питаются, — сказал Печкин-Майский. — Разнообразно. Вчера жареная крыса, сегодня — тасманийские устрицы…

— Но! — воскликнул Киндер. — Завтра-то опять будет крыса!

— Увы! — запечалился пьяненький журналист.

Он уже немножко обвык в Зоне, сходил туда несколько раз с новыми друзьями в связке, благо погода позволяла, и совсем было начал считать себя сталкером, но жестокий Матадор каждый день указывал ему на ошибки и объяснял, каким образом столичный гусь мог погибнуть вон за тем пригорочком и вон на той тропочке…

— Выброс ночью будет, — вдруг объявил из угла Батюшка, не отрываясь от своего увлекательного чтения. Одной рукой он перелистывал страницы, другой подливал себе в стакан.

— А наука что говорит? — спросил внезапно протрезвевший Матадор.

— Это вам наука говорит, — сказал Батюшка, опрокинул стакан, выдохнул и продолжил: — А меня Господь путеводит в правде своей…

Но было до ночи ещё далеко, и думать о Выбросе никому не хотелось.

Вышибала Колчак то и дело объявлял о новых посетителях, и скоро обширный зал наполнился до отказа.

Настроение у всех было приподнятое — Зона, притихшая под палящими лучами, лютовала не сильно, артефакты снимали как с куста — не самые редкие, зато много, так что Арчибальд не успевал оценивать хабар и раскладывать его по контейнерам. А главное — все возвращались живыми… Даже Семецкий сегодня ни разу не погиб, не сообщали об этом сталкерские наладонники…

Только безутешная Кобра всё расспрашивала гостей про своего Ниндзю.

Ниндзю никто не видел.

Тут и там поднимали тосты — и первый, и второй, и третий, и четвёртый — за Белого.

Потом появился местный бард Серёга Воркута — несмотря на жару, в свитере, с гитарой, и запел в притихшем зале на мотив «Баксанской»:

— Слова примитивные, а душу бередят, — сказал Матадор. — Хотя о многом и вспоминать не хочется…

— Субкультура! — сказал Печкин.