Макс Мах - Взгляд василиска

– Что ж, – подвела итог обмену мнениями Лилиан, которая (Вадим только сейчас обратил на это внимание), оказывается, вполне сносно, хотя и с тяжелым французским акцентом, говорила по-русски. – Мы на кухню, не так ли?

– А мы в лес за дровами, – в том же тоне подхватил Давид, и они с Вадимом отправились на поиски дров.

Впрочем, искать долго не пришлось. Достаточно было вспомнить, как этот вопрос обычно решается в русской деревне. Что Вадим и не замедлил сделать. Вооружившись электрическим фонарем и топором, найденными в старом платяном шкафу, стоявшем в прихожей, они вышли в ночь, и после недолгих поисков обнаружили за домом, на импровизированном хозяйственном дворе, и приличных размеров поленницу под навесом и дровяной сарай, набитый распиленными, но еще не порубленными на дрова старыми свайными бревнами.

– А что, – с оттенком мечтательности в голосе, сказал Давид, поводя лучом фонарика по очень характерной пристройке к дому, обнаружившейся с тыльной его стороны. – Как думаешь, Вадик, это не баня случайно?

– Давай посмотрим, – Вадим подошел к маленькой дверце в пристройке и потянул ее на себя. – Посвети!

Давид посветил и даже присвистнул от восхищения, по-видимому. Разумеется, это была баня, и не просто так какая-нибудь баня, а настоящая финская сауна, оборудованная, как полагается, и даже с проходом внутрь дома. Но эта дверь, разумеется, оказалась закрыта изнутри. Так что, в любом случае, дрова нести пришлось в руках вокруг всего дома.

Карельский перешеек,Русский каганат,21сентября 1991года.

Странное дело, но никаких разговоров по существу в эту ночь так и не состоялось. Сначала, не до того было, потом, уже в машине, едва согревшись, Вадим с Давидом просто отрубились, что, на самом деле, как понимал сейчас Реутов, объяснялось не столько заплывом через Неву, сколько последействием тех препаратов, которые им обоим кололи на барже. А еще потом, когда добрались, наконец, до "дачи" Алены Викторовны, все вроде было не досуг. То хозяйственные заботы одолевали, то "банная эйфория" – "сначала девочки, потом мальчики". А когда, помывшись и согревшись по-настоящему, сели, наконец, за стол, сразу же выяснилось, что все, во-первых, ужасно проголодались, а во-вторых, то ли стесняются, то ли вообще боятся коснуться этой взрывоопасной темы. А то, что она именно такова, Вадим, который нет-нет, да касался ее мыслью, понимал вполне отчетливо. И дело тут было не только в том, что и само по себе их с Давидом "пленение", оставалось для него – и, видимо, не только для него одного – какой-то ужасной фантасмагорией, наподобие тех, что, по мнению большинства людей, возможны только в готических романах да новомодных фильмах ужасов, но в том, прежде всего, что, начав об этом говорить, им неминуемо предстояло задуматься о будущем, которое лично ему, представлялось настолько неопределенным и опасным, что даже в дрожь бросало. И, кроме того, заговори они сейчас об этом, пришлось бы коснуться и некоторых других, весьма деликатного свойства, вопросов. Кем, например, являлись, на самом деле, Давид и Лилиан? Или того, каким образом Полина и Лилиан оказались этой ночью в холодных и грязных водах Невы? И, если по поводу Лилиан Казареевой, Вадим еще мог выдвинуть какую-то жизнеспособную гипотезу, то Полина, начав удивлять его еще позавчера, на этот раз раскрылась перед ним с такой неожиданной стороны, что только руками оставалось развести. Вопросы эти до времени оставались как бы за кадром. Они подразумевались, разумеется, но не озвучивались, потому, вероятно, что вести серьезные разговоры никому пока, очевидным образом, не хотелось. Поэтому за столом, если и касались темы ночных приключений, то только вскользь и как бы мимоходом, сосредотачиваясь в основном на совершенно второстепенных "бытовых" деталях, типа того, не стоило ли Давиду бросить к чертовой матери все это железо, а не тащить его через реку на себе, когда сам едва не утоп ("Consuetude est altera natura" [34]– поморщившись, как от зубной боли, туманно объяснил Давид), или того, как выбирался на карачках из воды Вадим. Смеялись, как ни странно – теперь над этим можно было и посмеяться – шутили, но главное, тем не менее, все время оставляли на потом. А потом, как и следовало ожидать, начался "откат". Вадим случайно взглянул в глаза Полины и разом забыл обо всех своих тревогах. Его обдало такой жаркой, цвета вина и меда, волной, что он вообще о чем-нибудь кроме Полины думать перестал. И когда она – а дело происходило, как Реутов позже припомнил, уже после второй бутылки двенадцатилетней выдержки "Апшерона" – в очередной раз, со странным выражением посмотрев ему в глаза, сказала, что устала и хочет спать, он, еще толком не понимая, что эти слова должны означать, с готовностью ее поддержал. А дальше, то ли хмель в голову ударил, сметя к чертовой матери обычные его интеллигентские сомнения, то ли действительно любовь и страсть пьянят лучше всякого вина, но только Вадим совершенно не запомнил, как они оказались вдвоем с Полиной в одной из спален второго этажа. Вот вроде бы только что сидели за столом, а вот они уже целуются в холодной темной комнате, все время, натыкаясь на какие-то не видимые во тьме предметы. Потом Полина зажгла свет – значит, они прекратили целоваться? – и начала застилать постель, вынутым из стенного шкафа бельем. Еще смутно вспоминалось, как он растапливал печь – а дрова, спрашивается, откуда взялись? – поминутно отрываясь от этого занятия, чтобы снова обнять Полину, соответственно, мешая ей стелить постель, прижать ее к себе, чувствуя даже сквозь одежду горячее, податливое и полное нетерпения тело, и вдохнуть ее выдох, и коснуться губами губ… А потом… Потом было на удивление яркое солнечное утро, и проснувшийся от ударивших прямо в глаза лучей он, лежал под тяжелым ватным одеялом, боясь шелохнуться, чтобы не потревожить сна прижавшейся к нему всем телом Полины, еще и обхватившей его за шею – вероятно, для верности – руками, и переживал растянувшуюся в вечность минуту счастья, такого сильного, какого он еще в жизни не знал.

Трудно сказать, как бы у них все сложилось в тот вечер, когда после ресторана, он повез ее переодеваться в Шпалерный переулок. Как-нибудь, вероятно, да сложилось бы. Но то, что ничего подобного сегодняшней ночи, тогда между ними произойти не могло, в этом Реутов был абсолютно уверен. Наверное, чтобы такое состоялось между мужчиной и женщиной, каждый из них должен был достигнуть предела желания, пережив какое-то совершенно невероятное потрясение, ставящее возможность их любви на самый край, за которым открывается пропасть отчаяния и смерти. Впрочем, ни о чем подобном склонный обычно к рефлексии и самоанализу Реутов, тем утром даже не подумал. Он просто был счастлив, и был влюблен, и не желал впускать в свое сердце или мозги ничего, что могло бы разрушить это невероятное чудо.