Андрей Дьяков - Во мрак

— Тебе успокоиться надо. — Таран суетливо вскрыл аптечку, доставая бесценную ампулу с морфином. — Только глаза не закрывай. Смотри на меня!

— Да на хрен мне с тобой в гляделки играть?! Возьми-ка лучше с верхней полки… Да, да, вон ту лампу. Не перебивай, это очень важно! Слушай внимательно, пока меня еще не скрутило… С этой штуковиной выйдешь на Глеба. Я ему маркер-шпион дал в дорогу. Метки на стенах ищи. Видны только в ультрафиолете. И передай пацану своему, чтобы про должок не забыл. Он знает, о чем я…

Растратив на разговор остатки сил, Владлен бессильно уронил голову на заботливо подстеленный ватник. Как назло, шприц в дрожащих руках прыгал, как сумасшедший. Совладав, наконец, с иглой, Таран вдруг услышал судорожный вздох и перевел взгляд на Кантемирова. Грудная клетка врача больше не вздымалась, глаза безжизненно смотрели в потолок.

— Гадство!

Сталкер вскочил и, разметав дымящиеся обломки, выскочил в коридор. Ни патрульных, ни медиков в узкой перемычке не оказалось. От удара армированным ботинком хлипкая дверь едва не слетела с петель, громко хлопнув о стену. На пути стоял юнец лет семнадцати в неряшливой помятой форме и оторопело хлопал глазами.

— Где он?! — Таран схватил парня за грудки и грубо встряхнул.

— Кто?

— Черный Санитар!

— Так это… Ушел только что… Сказал, дезинфекция в стационаре. Не заходить никому…

Чертыхнувшись, наемник отпустил непутевого солдафона и выскочил на платформу. Дорогу ему преградили сразу несколько угрюмых бойцов, ощерившись автоматными дулами. Вперед вышел плотно сбитый начальник охраны в начищенных до блеска кирзовых сапогах и с некоторым пренебрежением во взгляде покосился на беспокойного пациента.

— Не так быстро, сталкер. Поговорить надо.

Протяжный скрип ржавых петель отвлек старика от раздумий. Поморщившись, он захлопнул заплесневелую, разбухшую от сырости дверь, кивнул одинокому охраннику. Тот посторонился, пропуская визитера в изолятор. Придвинув табурет, Афанас устроился в опасной близости от решетки, наспех сваренной из прутьев арматуры, сгорбился по-старчески и вытащил кисет с махоркой.

Под тюремную камеру на Чкаловской приспособили тесный закуток на техническом уровне. Надобность в ней возникла почти сразу по прибытии моряков на станцию. Не каждому по силам оказалось пережить потерю близких, да еще найти в себе силы жить дальше, продолжая борьбу за существование под землей, в мрачных и сырых лабиринтах метрополитена. Нервы сдавали даже у самых стойких. Срывы, истерики, драки… За последнее время пережить пришлось многое, и через изолятор прошел далеко не один нарушитель порядка.

Огромный узник, занимавший камеру теперь, оставался недвижим. По необъятной, перевитой узлами мышц спине зеленокожего гиганта тонкими струйками стекала влага, капающая с потолка, просачиваясь сквозь заросшие бахромой плесени трещины в бетоне. Но мутант на подобные мелочи внимания не обращал. Казалось, ничто уже не способно вывести его из состояния равнодушного оцепенения.

Афанас неторопливо вертел «козью ногу». Аромат махорки, изготовленной из заботливо выращенных побегов «мутолиста» — жиденькой белесой травки, завезенной когда-то на Мощный в качестве заменителя табака, — остался, пожалуй, единственным воспоминанием об утерянном острове и славных прежних временах. Прикурив от лучины, старик основательно затянулся и зажмурился от удовольствия. Сизый дым пополз по помещению, щекоча ноздри. Дразнящий запах не оставил Геннадия равнодушным. Повернувшись к решетке, он покосился на гостя. Дед Афанас почувствовал на себе пристальный взгляд, открыл глаза.

— Конечно, дрянное курево, не чета настоящему табаку, но со временем привыкаешь… — Старик указал на кисет. — Будешь?

Дым помедлил немного, затем согласно кивнул.

— Помню, как-то притащил один финн на остров побеги с отравленной земли. Он у нас на камбузе работал, помощником кока. Рассадил эту дрянь на берегу, а она возьми да разрастись пышным цветом! Как прознали в штабе об этом дендрарии, выжгли все подчистую, а парнишке тому «на губе» пришлось с недельку помаяться. — Продолжая неторопливо вещать, дед Афанас набил махоркой вторую самокрутку, раскурил и передал узнику сквозь прутья. — Вот только живучая оказалась, зараза. Ростки на пепелище снова взошли, всем на радость… Финн-то не дурак был, неплохую замену табаку нашел. Ему потом только спасибо сказали. О как…

Старик украдкой наблюдал за мутантом. Тот осторожно тянул свою порцию, прислушиваясь к ощущениям, и горестно вздыхал. По выражению лица, вернее, скуластой морды с массивными надбровными дугами, невозможно было определить, интересно ли Дыму бормотание дряхлого посетителя, или собственные мысли занимают его гораздо больше.

— Слабенький… — прервал молчание узник. — Но ароматный. Спасибо тебе, отец.

Афанас кивнул в ответ, мол, не за что, интуитивно чувствуя, что мутант созрел для разговора. Поэтому замер в ожидании, наблюдая за танцем одинокого язычка пламени на тонкой лучине. Геннадий не заставил себя долго ждать. Стряхнув пепел, заговорил снова.

— Дядька однажды из ходки блок «Беломора» притащил. Не сгнивший, целехонький. Берег шибко, только по праздникам курил. Даже мне по наследству несколько пачек перешло. Вот то табак был! Злой, забористый…

Старик с готовностью закивал, улыбаясь. «Беломор»… Полузабытое слово из прошлого мгновенно навеяло милые сердцу образы, видения утраченной прежней жизни. Палящее летнее солнце, миллионами ярчайших брызг отраженное в окнах многоэтажек. Тенистый, утопающий в зелени бульвар, где так охотно и легко дышалось полной грудью. Заливистый смех внука, сновавшего вокруг на новеньком ярко-красном самокате. Ласковый полуденный зной. Разгар лета…

Догоревший окурок обжег губы. Афанас дернулся, с сожалением вернувшись в реальный мир — тесный сырой коридор, упрятанный под толщу земли.

— А кто он, дядька этот? Родной, или так?

Мутант не спешил с ответом, видимо, тоже предавался воспоминаниям.

— Да как сказать… Один хороший человек, которому я обязан жизнью… Матушка моя умерла при родах. Меня тоже хотели… того… вместе с ней похоронить. Кому я такой нужен был? Урод уродом… Дядька не дал. Заступился. Унес из общины. Стали мы вдвоем жить, в подвале бывшего спортклуба… Выходил он меня, уму-разуму научил. Помню, твердил постоянно, мол, не отец я тебе вовсе, а дядька. Трифоном его звали. Только для меня он навсегда Дядькой остался. Так на кресте я и нацарапал, когда его хоронил. Там он теперь, наверху. Доконала радиация все-таки. Все ж не в метро жили, поверхность близко…

— А ты что ж, душа горемычная, не спекся, значит?