Сергей Малицкий - Вакансия

– Вы считаете, что улицы города по ночам скотина убирает? – поинтересовался Дорожкин, вытаскивая из сумки блокнот и ручку.

– А мне какая разница? – неожиданно зло оскалился сутулый и пошел обратно за стойку.

«Георгий Георгиевич, – вывел на листке инспектор, – мне нужно поговорить с вами или хотя бы попасть в библиотеку института. Дорожкин Евгений. Телефон – 111. Если меня нет дома, оставьте ваш ответ Угуру в шашлычной. P.S. Без связи с предыдущим: еще одна бутылочка Реми Мартин у меня есть».

Дорожкин расписался на листке, сложил его и засунул Неретину в нагрудный карман вместо носового платка. Подумал и вставил туда же авторучку, прижав бумажку защелкой колпачка.

На улице задувал ветер, и снег летел если не сплошной пеленой, то частым штрихом. Дорожкин постоял у входа в рюмочную, помахал рукой трем дедам, которые гуськом направлялись в шашлычную, из которой опять доносились «Черные глаза», посмотрел в сторону гробовой мастерской, возле которой прыгал, накрывая полиэтиленом игрушечный гробик, хозяин, и пошел к церкви.

Снег бил в лицо, накрывал дорогу рыхлой взвесью. На постаменте в облепленном снегом газике копался золотозубый веломастер. Увидев Дорожкина, он приложил палец к заснеженным усам и снова нырнул куда-то под руль. Двери церкви были приоткрыты. Оттуда доносилась музыка. Сегодня она подходила к настроению Дорожкина как нельзя кстати. Эдит Пиаф пела «Autumn Leaves» [58].

– Чем это хуже органной музыки? – спросил Дорожкина, когда он вошел под своды и остановился посреди зала, отец Василий. Он был в рясе, но в руках держал веник и совок.

– Разве орган в традициях православия? – спросил Дорожкин.

– Вы хотите следовать традициям? – ответил вопросом священник.

– Эту песню очень хорошо пел Нат Кинг Коул [59], – заметил Дорожкин.

– Да, – согласился священник. – А также Ив Монтан, Жюльетт Греко, Фрэнк Синатра и многие другие. Наверное, некоторые из них пели как ангелы, но Эдит Пиаф была маленькой богиней. Вы опять не перекрестились, инспектор.

– А вот те, которые к вам приходят по ночам, они крестятся? – спросил Дорожкин.

– Ветер гуляет по церкви от их жестов, – строго сказал священник.

– Так чего ж они просят у Господа? – спросил Дорожкин.

– Прощения, – проговорил священник.

Песня закончилась, игла зашуршала, съехала почти к центру пластинки, звукосниматель приподнялся.

– Прощения, – повторил священник и подошел ближе. – А вы зачем пришли?

– Спросить, – решился Дорожкин и стал расстегивать куртку. Бросил ее на лавку возле проигрывателя, потянул через голову свитер, растянул ворот футболки. Надетые им на себя сразу несколько крестов сплавились между собой. В центре груди сукровицей сочился ожог.

– Снимайте, – проворчал священник и пошел к алтарю. – Куда ходили-то? – донесся до инспектора его вопрос.

Дорожкин стянул с шеи спутавшиеся цепочки.

– Куда ходил, отсюда не видно, да и дорогу забыл, – неохотно ответил он.

– Бросайте сюда. – Священник подошел с ведром. Оно было до половины наполнено подобными крестами. Дорожкин бросил свои туда же.

– Покупайте стальной, – заметил отец Василий, встряхивая ведро. – Да надевайте поверх одежды. Или терпите, если одежду жалко. Впрочем, все равно тлеть будет, ладонью будете прибивать. Мои если надевают, то к утру все спекаются. Да что там, некоторые и без креста дымить начинают, прямо здесь. У меня за алтарем всегда бочка воды и несколько ведер стоят.

– Настолько грешны? – усмехнулся Дорожкин, вновь натягивая свитер.

– Это не они горят, – ответил священник, – а клетки их, в которых томятся их души. Но ты ведь не мертвяк, парень? Чем сплавил крестики?

– Близко подошел к горячему, – ответил Дорожкин. – Отец Василий, как вас тут терпит Адольфыч?

– А может, он православный? – прищурился священник.

– Сомневаюсь, – серьезно заметил Дорожкин.

– А я православный? – прямо спросил священник.

– Не знаю, – признался Дорожкин.

– Я клоун при слугах их князя [60], – горько бросил священник. – Если бы не храм этот, что построен тут теми, кто умер, но до смертных врат все никак не доберется… То и меня бы здесь не было. Так или не так?

– Не знаю, – буркнул Дорожкин и вздохнул. – Я вас должен утешать, отец Василий, или вы меня? Что-то мне кажется, что колпак-то можно на голову принять по чужой воле, а вот клоуном можно стать только по собственной. Ладно. Стальной, значит, стальной. Терпеть, значит, терпеть. Толк-то будет какой?

– И этот туда же, – укоризненно покачал головой священник. – Кто же в церковь за толком ходит? Почувствуешь жар на груди, не будешь дураком, отойдешь от того места подальше. Вот тебе и толк.

– Значит, это датчик? – спросил Дорожкин, но священник не ответил, сдвинул звукосниматель, и вместе с шорохом церковь снова наполнилась «Autumn Leaves».

Мелодия преследовала Дорожкина и когда он ее уже не слышал. Продолжала звучать у него в голове. Он подошел к ларьку, купил у молчаливой бабки стальной крест, натянул на голову капюшон и пошел по улице Бабеля, радуясь, что сухой ноябрьский снег задувает ему в спину. У входа на территорию кладбища стояли пять или шесть заснеженных мертвяков. Один из них хрипло попросил закурить. Дорожкин развел руками и услышал в свой адрес раздраженный мат. Снег облепил не распиленные еще штабели досок на пилораме, башенку гробовщика. Каменных сфинксов у входа в институт, сам институт и плотно закрытые темные окна квартиры Шакильского. Дорожкин добрался до своего дома, но неожиданно для самого себя махнул рукой и пошел дальше. Перебрался через пешеходный мостик, а потом побрел по кочковатой луговине к улице Остапа Бульбы. Мертвая трава забилась снегом, и серая река в начинающихся сумерках казалась на его фоне черной. Дорожкин представил в ледяной воде обнаженную Машку с прозрачной спиной и поежился. Поежился и удивился собственному… нет, не равнодушию, а спокойствию. В том, что ему уже пришлось пережить, прозрачная спина Машки казалась чем-то вроде обычного ячменя, вскочившего непрошено-нежданно на глазу. Другое дело угрозы его матери.

Угрозы его матери…

Дорожкин вспомнил слова неприметного незнакомца, вспомнил его лицо, вспомнил разоренную квартиру Жени Поповой и почти скорчился от пронзившей его боли и ненависти. Схватился через куртку за кобуру.

Метров двести шел, ссутулив плечи, пока не вышел на деревенскую улицу. Там только отпустило. Когда добрался до дома Лизки, уже дышал ровно. Еще раз пригляделся к присыпанному снегом строению, капитальному забору и подумал, что как бы еще не старше было домовладение Улановой, чем ему подумалось в первый раз. Постучал в ворота. У дома сразу залилась лаем собака, заскрипела дверь, послышался недовольный голос Лизки, приоткрылась воротина, и Дорожкин, который уже собрался задавать вопросы про Дира и про Шакильского, понял, что его ухватили за полу куртки и тянут внутрь. Уже во дворе Лизка окинула его взглядом, кивнула каким-то собственным мыслям и, не выпуская из маленькой руки куртки, повела Дорожкина во двор; мимо навеса, мимо пустой коновязи, мимо собачьей будки, за дом, пока он не увидел за скрученной к зиме в кольца малины бревенчатую баньку, из трубы над которой поднимался дым.