Сергей Малицкий - Вакансия

Из-за распахнутой двери пахнуло жаром. Дорожкин вошел в предбанник, увидел на полу обычный аккумулятор с накинутыми проводами, от которых питалось тусклое освещение, и тут же, подчиняясь жестам Лизки, начал раздеваться. Она сбросила ватник, платок и осталась в валенках и сарафане, после чего выскочила на улицу, через полминуты вернулась с несколькими полешками, которые тут же отправила в печное нутро, а затем бросила Дорожкину белые тонкие порты и хмыкнула:

– Не боись, инспектор, не обижу. Раздевайся догола, натягивай стыдливчик да заходи. Буду тебя в чувство приводить, судя по роже, ты полтора суток не спал, а пока не спал, забрел куда-то не туда, пропах какой-то дрянью, и не продохнешь рядом с тобой.

Сказала, открыла дверь и нырнула в самый жар, а Дорожкин недоуменно понюхал снятую одежду и заторопился, стягивая исподнее и пряча пистолет под лавкой в ботинок да накрывая его серым половичком.

– А ну-ка, соколик, – высунулась из жара в уже облепившем ее сарафане никакая не красавица, а крепкая пятидесятилетняя, облитая странным светом из собственной головы баба Лизка Уланова. И Дорожкин ступил босыми ногами на холодные доски, наклонился, чтобы не разбить лоб о притолоку, и через секунду уже жмурился в горячем водяном пару, а потом охал от ударов крепкого дубового веника, и снова жмурился, и снова охал, и обливался горячей водой, и опять нырял в пар, покуда не вывалился в холодный предбанник, ничего уже не соображая и мечтая только об одном – добраться до лавки, до постели, до печки, да хотя бы до чего-нибудь, где можно будет опустить голову и немедленно забыться сном.

– Вот. – Уже в избе, куда Дорожкин был доставлен в ношеном овчинном полушубке и огромных валенках, Лизка подхватила с плиты жестяной чайник и кувырнула над чашкой фаянсовый заварник. – Начинай чаевничать. Я сейчас тебе компресс на грудину поставлю, будешь если не как новый, то как хорошо зачиненный. Куда тебя занесло-то хоть, сердечный?

Дорожкин не успел ответить, как оказалось, что он уже держит в руке пирог с вишней, откусывает от него и запивает откушенное сладким горячим чаем. Тут же появилась масленка с маслом, кругляшок желтого сыра, уже знакомый пласт сала. Дорожкин еще успел подумать – кто же пьет с салом чай, как слезящаяся полоска легла на ржаной хлебушек и мгновенно растаяла в горле. А чашка уже снова была полна, и мягкие руки Лизки словно выткались из пустоты, раздвинули полы рубахи, которую Дорожкин получил вместе с полотенцем в предбаннике, и примостили на его размякшую рану что-то пахнущее травой, медом и копотью. Прошептала над ухом: «Боли, не боли, болью не неволь, не неволь, а радостью, радостью да не сладостью. Пряди, выпрядывай, прядью над прядью. Тссс. Горячее снегом, холодное негой. Будь». Глазом не успел моргнуть, как понял, что лежит на постели, дышит в подушку, и тепло бежит от спины к ногам, и на груди не печет уже рана, а так, дышит, затягивается. И осиновый колышек с собственным именем на коре кажется уже не бредом, а нелепой случайностью. И колючее и больное прячется далеко-далеко. А светлое становится близко-близко…

Проснулся Дорожкин под утро. За окном стояла ночь, но он понял, что рассвет близок. Почувствовал как-то. Поднял голову, заскрипел пружинами. Лизка сидела за столом, подперев голову ладонями. Как легла вчера, наверное, на лавке, так и встала, только одеяло на плечи поверх ночнушки натянула. Посмотрел Дорожкин на ее глаза, что отблески от огня свечи пускали, и в секунду уверился, что девяносто лет ей, не меньше, а то как бы и не больше. Впрочем, куда ж больше, если дочь она родила где-то в сороковом или и того раньше?

Сел на кровати, потрогал грудь, не ощутил боли, отлепил мокрую, липкую повязку, а на ране уже кожа молодая, розовая. Сунул ноги в валенки, закутался в одеяло – под утро печь подстыла, в избе холодно, – сел напротив.

На столе было разложено все дорожкинское богатство. Папка его, в которой два имени осталось. Конверт с фотографиями Алены Козловой. Бумажник с денежкой. Телефон с зарядкой, что вместо часов, в котором в файле переснятая фотография Веры Улановой. Пистолет. Запасная обойма. Еще патроны, расставленные рядочком. Фотография мамы Жени Поповой с крохой Женей. Новый стальной крест на стальной цепочке. Футлярчик, поверх футлярчика пакетик с двумя золотыми волосками и одним рыжеватым, от Алены Козловой. Записка от Жени Поповой. Отдельно, в центре стола, на белой тряпице обожженная осиновая палка с прогоревшими буквами: «Дорожкин Е. К.».

Вздохнула Лизка Уланова, подняла взгляд, дохнула на свечу, и та сразу гореть в два раза ярче стала, осветила заспанное лицо Дорожкина.

– Что же получается? – прошептала она. – Все-таки это ты, парень, Володьку Шепелева прикончил?

– Не помню, – вздохнул Дорожкин. – Может, случайно?

Дир появился, когда уже стало светлеть. Только что не было никого, и вот уже сидит у печки, полешки в топку пихает, руки к огню тянет, суставами щелкает, лысину гладит. Подмигнул Дорожкину, который как сидел у стола, так и опустил голову на руки, уснул, мотнул головой в сторону комода. Ну точно, на комоде ноутбук, провод в розетке, заряжается аппарат. Рядом Лизка. На животе фартук, в руках прихватка, на плите противень, на противне картошечка. Подрумянилась, шкварчит маслом.

– Флешку отнес Мещерскому, – крякнул леший. – Пусть качает все подряд.

– Пиратствуешь? – пробормотал Дорожкин, подумывая, что неплохо бы умыться с утра да зубы почистить. Вынутое из его сумки барахло было прикрыто расшитым полотенцем.

– Только для внутреннего потребления и с легкомысленного попустительства копирайтского сообщества, – довольно заметил Дир. – Ничего, от этого проступка я хуже спать не буду. Ничем не страшнее, чем деревце сломать или грибницу вытоптать. Хотя если бы они это дело упорядочили, уж нашел бы монетку за хороший текст. Ты бы, паря, сгребал бы свою амуницию в сумку, палочку только оставь, приглядеться к ней надо. Да, если что, у хозяйки в буфете за сахарницей зубные щетки магазинные в пластике, станки одноразовые, зубной порошек во дворе, на полочке. И мыльце там. Да водички теплой плесни в стакан, а то зубы ломить будет!

Рукомойник и в самом деле обнаружился во дворе, под навесом. Дорожкин повесил на крюк полотенце, нырнул в дощатый нужник, что был устроен поблизости, облегчился, а потом уж вспомнил давнее детство, когда не пасту зубную выдавливал на зубную щетку, а тыкал ее в похожую на пудреницу круглую коробочку с зубным порошком. Да, было дело, перепутал как-то спросонья, чуть не подавился пряным вкусом, во рту все слиплось.

Вода в рукомойнике замерзла, прихватило и сверху, и снизу. Дорожкин почистил зубы, побрился, потом разбил ледяную корку кулаком, зачерпнул стаканом ледяного крошева, сбросил рубаху и стал смывать остатки сна и мыла с ободранного станком лица. Закутался в полотенце, побежал в избу, а там уже и картошечка на столе, и огурчики, и капуста, и согревшийся на печи хлеб. И Дир сидел уже за столом и катал в ладонях палку Дорожкина, и та словно отзывалась прикосновениям, корой покрывалась молодой, но не до среза, не до острия и поверху, словно в кокон из свежего лыка.